Из Охотников прошлого века Эдди Крепыша можно вспомнить из клана Мечека. Из клана Торчика: Стива ван Зандта, Гошу Настырного и Винсента Пасторе. Из клана Брро: Данко Могилевского и Хижика Зловоя-младшего, которого Щгенк-Смуртф-Хман завалил восемь лет назад в Праге на площади перед ратушей. Кого ещё навскидку?
Пожалуй, больше и некого.
Остальных доброхотов никто не помнит, в мясню их захороводили мои братья по чёрной крови. Да и я — чего скромничать — всех, кто на меня в своё время дёргался, втоптал в бесславие. Лет триста назад, чуть ли не каждый год рубился, и на круг за свой немалый век гавриков восемьдесят (или около того) угомонил.
Это только, разумеется, Охотников.
Если же считать тех гадёнышей, которые по разным причинам попадали в мой персональный Список Золотого Дракона, так это без малого под три тысячи выйдет. Только одно с другим путать не стоит: то это то, а это совсем не то. То в силу традиции, смысл которой потерян, но маховик, которой не остановить, а это — во славу Справедливости и ради Силы. Вещи по внутренней сути принципиально разные. Хотя, конечно, результат одинаков: душу вон, а тело в землю.
Да — тело в землю.
Так уж выходит по жизни, что у каждого дракона, как и у каждого хирурга, есть своё персональное кладбище. Не знаю, правильно это или нет (не мне о том судить), но так было, так есть и так будет. Не нами заведено, не нам и прекращать. Пока существует на белом свете драконы, будут появляться Охотники, и будут продолжаться кровавые сечи один на один. И пока не перебьют Охотники всех драконов, будут золотые драконы в Ночь Полёта истреблять грешников, поскольку праведники — по какому-то глупому несправедливому закону — умирают сами и гораздо чаще.
Из нынешних воинствующих ксенофобов, я мало кого знаю. Слышал, есть в некоторых кланах небесталанные, но я так скажу: пыхтеть им ещё и пыхтеть, чтобы старый дракон хоть одного из них запомнил по имени. А уж на реверс монеты попасть так и подавно никому из них не суждено. Не те сейчас времена: и нас драконов стало меньше, и у людей нынче другие герои — не охотники на драконов, а артисты-футболисты и прочие клоуны. Удивительно, что Победоносца-то тиснули на нынешние копейки, а не какого-нибудь Прилипа Киркойровроева. Или иную раскрученную до уровня всенародной популярности зияющую пустоту. С них бы сталось.
Но раз случилось, пусть красуется Егорий. А заодно — что справедливо — поверженный им безымянный дракон. Для людей, конечно, безымянный, мы-то драконы знаем, что звали его Шнег-Акъелз-Птош, и что был он вполне безобидным топазовым драконом. Землю пахал, подковы ковал, а помимо — пользовал простых палестинцев от разных хворей. Когда пиявками, когда магией, когда добрым словом. Лечил-лечил, а они его раз и сдали с потрохами проезжему рыцарю. Типичный случай. Обычные дела.
«Помогай им, не помогай, — в который раз уже подумал я на счёт людей, — а всё равно рано или поздно заявится по твою душу Охотник с копьём наперевес и с мечом на поясе».
Как только я об этом подумал, тут меня и пробило: «Мать моя, Змея, совсем из головы вылетело! С нынешнего же утра сам являюсь объектом Охоты».
Опомнился, лихо развернулся у платины ГЭС и покатил назад. На «шанхайку», на китайский рынок, за правильными набойками к мастеру Лао Шаню. Личная безопасность — прежде всего. Дело потерпит.
Тут и думать нечего, конечно, потерпит — ведь кто его закончит, если я стану дохлым?
Болид пристроил (ближе никак не получилось) у Института ортопедии, и к рынку, чертыхаясь, но бодрячком, поднялся на своих двоих. Как только свернул на Софьи Перовской, сразу нырнул в ряды и стал продираться сквозь толпу к центральной площадке. Проходя мимо торговцев обувным ширпотребом, успел внести посильную лепту в исполнении Моисеевой заповеди «Не укради». Попутно и без напряга. Как всякий золотой дракон, я чрезвычайно легко решаюсь на поступки.
А получилось так.
Иду-гляжу: юркий прыщеватый тип подрезает сумку у дамы бальзаковского возраста и кустодиевских форм. Ушла тётка с головой в сбивание цены за выбранные туфли и ни черта вокруг себя не видит. Раззява раззявой. А парень чик-чик лезвием, зажатым между пальцев. Любо-дорого смотреть. Профи. Хотя, конечно, сволота.
Он уже почти принял лопатник, когда я врезал ему по почкам.
Без замаха.
Но кастетом.
Прыщавый охнул и, зацепив лоток с ворохом пробковых сабо, упал на колени.
Наслаждения от восстановления справедливости я, честно говоря, в полной мере не получил: от поверженного ворюги омерзительно несло псиной, туфли, которые присмотрела тётка, были пошлого кислотно-канареечного цвета, а динамики музыкального киоска исторгали на всю округу: «Может быть, и я вкуса миндаля, и могу порхать, веками махая». Именно вот это вот они исторгали. Безусловно, мощное откровение, но как-то так нифига не «El Fuego» от Карлоса Сантаны. Ну и какое при таком вот антураже может быть наслаждение?
«В мире людей нет гармонии, — констатировал я, выбираясь из торговой кишки. — Нет, не было и никогда не будет».
Старый колдун Лао Шань, которого я знаю с тех самых пор, как направил меня в Город на охрану Вещи Без Названия наставник вирм Акхт-Зуянц-Гожд, сидел на табурете там, где и всегда, — возле своей перекошенной будки с вывеской «Ремонт обуви». В его облике за те месяцы, пока не видел его, ничего не изменилось. Та же драная ушанка, выцветшая футболка с надписью «СССР-USSR» и номер «Известий» от 24 августа 1956 года.
— Ни хао, прежде рождённый, — поприветствовал я, присаживаясь на свободный табурет.
Мастер ответил, не отрываясь от газеты:
— Ни хао, Держащий Жемчужину Во Рту. — И пригласил: — Падай.
— Уже, — сообщил я.
Он ничего не сказал.
И ещё раз ничего не сказал.
И ещё раз.
Мне ничего не оставалось, как терпеливо дожидаться, пока он дочитает статью до конца.
Эту статью о международной конференции по Суэцкому каналу он перечитывает по тридцать раз на дню вот уже пятьдесят лет подряд, и с этим ничего нельзя поделать: у Лао Шаня тысяча лет позади и тысяча лет впереди, он никуда не спешит, ему просто некуда торопиться, и он не любит, когда его торопят.
Что тут сказать?
Удел колдуна, а равно всякого другого чародея, открывает каждому великолепную возможность сойти с ума по-своему.
То и скажу.
Наконец, он закончил, аккуратно сложил газету, которая была истрёпанна настолько, что шуршала уже не как бумага, а как натуральный шёлк, опустил её на столик и сверху прижал очками. Потом несколько раздражённо, видимо, под впечатлением только что прочитанного, произнёс, глядя на моё правое ухо:
