Девушка бросила на нее неприветливый и презрительный взгляд. Не стоило якшаться с тем, кто нарушил седьмую заповедь!
– Неужели все и вправду так сердиты на несчастную Ингеборг? – спросила Криста. – Тут все так взволнованы!
Но девушка уже отошла от нее. Подбежала какая-то женщина.
– Ой, неужели, Криста, я так рада, давненько мы тебя не видели! Надо же, такое несчастье, все сразу!
– С Ингеборг, вы имеете в виду?
– Нет, Ингеборг досталось на прошлом собрании, тебя не было. Она и плакала, и рыдала, и раскаивалась, но было уже поздно. Ей надо было бы подумать немного раньше!
Криста почувствовала себя еще более удрученной. Она не хотела говорить об Ингеборг.
– А сегодня-то что?
– А ты не слыхала? Ларс Севальдсен не приедет!
– Ой, как жаль! Мне так хотелось послушать песню о Линде-Лу, давно я ее не слышала.
– Да нет, хор разучил несколько песен, так что они и ее споют.
– Здорово! А то я никогда не слышала ее целиком.
Ей казалось, что юный Линде-Лу – ее союзник, ведь он тоже узнал об ошибке, которую совершила его мать.
– Да ведь с Севальдсеном произошло несчастье, – продолжала женщина взволнованно и тяжело дыша. – Никогда бы не подумала!
– А в чем дело?
Женщина придвинулась к ней так близко, что Криста слышала ее дыхание.
– Его обвиняют в воровстве! Допрашивают!
– Нет, – недоверчиво сказала Криста. – Неужели это правда?
– Ну да, чистая правда. Поэтому-то он и не приедет сегодня вечером!
Хор готовился петь, а община немного успокаивалась. Криста сидела на неудобной скамейке и размышляла о людских слабостях. Ингеборг совершила ошибку, но и парень тоже, а о нем даже и не упомянули. Ларс Севальдсен совершил совершенно бессмысленный поступок, потому что ему-то никакой необходимости воровать не было, доходы у него приличные. Но все они – те, кто сейчас находился здесь, осуждали Ингеборг и его, а разве не были и сами они слабы? Разве не была слаба сама Криста, ведь она не может больше любить своего отца Франка? Он так замечательно заботился о ней, когда она была ребенком! Неужели он не заслуживает ее благодарности?
Да, благодарность она испытывать могла. Но любовь? Нет! Ни нежности, ни сострадания. Он слишком часто эксплуатировал эти чувства.
«Я не должна думать, что я выше других, – думала она. – Я ничуть не лучше».
Она прочла про себя молитву о прощении. И о том, чтобы Господь был милостив к Ингеборг. А Ларс Севальдсен справится и без ее мольбы.
Она смотрела на вышитую цитату из Библии над кафедрой. Хор исполнял какую-то поучительную песню, она слушала вполуха. Пришел Абель Гард. Он был красивый мужчина, она не могла отрицать этого. В лучшей своей одежде, чистый и аккуратно причесанный; на него и правда приятно было посмотреть. Он повернул голову и встретился с ней взглядом. Она кивнула ему и улыбнулась немного застенчиво. Он покраснел – надо же, а такой взрослый! Но она чувствовала, что должна поздороваться с ним, ведь их столько связывало!
Она знала, что он доволен тем, как она смотрит за его детьми. Старая тетка так довольна не была, она видела в Кристе конкурентку. Постоянно отпускала мелкие язвительные замечания о том, что воротник у Арона в пятнах, что Адам описался или что жена Абеля такую еду никогда не подавала!
Криста, как правило, молчала и продолжала делать то, что делала. Она не могла повиноваться приказам еще одного человека и со всех ног бегать, чтобы ему угодить.
Вдруг хор запел песню про Линде-Лу, и Криста стала слушать. Наконец она услышала ее целиком с самого начала.
«Спою вам сейчас я песню одну,
Давайте уроним слезу
Над парнем по имени Линде-Лу,
Что жил в дремучем лесу.
На хуторе жил Линде-Лу не один,
С ним жили сестренка и брат.
Умерли их родители —
Кто же в том виноват?
Жили на хуторе Стурескугспласс*
note 1
Несчастные детки одни.
И вместо хлеба деревьев кору
Часто если они.
Каждое утро в утлой лодчонке
На озера берег другой
Плыл старший брат в усадьбу —
Работал он там день-деньской.
Хозяин – господин Педер
Был на расправу скор.
И горе тому работнику,
Что попал к нему на двор.
А сейчас я поведаю вам, друзья,
Каков был судьбы поворот.
Злой и коварный Педер
Не пощадил сирот.
Маленькая его сестренка была
Хрупкая, как тростинка.
Но слишком рано она умерла —
Жестокой была к ней судьбина».
Когда они дошли до этого места – а песню тщательно разложили на несколько голосов – у Кристы потекли слезы. Ее трогала судьба других – а стихоплеты, те, кто писал такие стихи, играли именно на таких чувствах. Криста сердилась на себя за это, но ничего не могла поделать: трагическая судьба Линде-Лу взволновала ее еще тогда, когда она впервые услышала несколько куплетов из баллады.
«Как расцвела сестренка твоя —
Пусть наложницей станет моей».
«Не трогай ее, а то будешь жалеть
Об этом до смертных дней».
«И брат твой уже подрос для того,
Чтоб батраком моим стать!»
«Нет, матери нашей я клятву давал
Беречь их и защищать!»
«Сестре моей только пятнадцать лет,
А брату нет и девяти,
И не отдам я тебе их, нет,
Не сможешь им зло причинить».
«Знала до мужа других мужчин
Твоя потаскуха мать.
И младших брата с сестрой отца
Отцом ты не можешь считать».
Больнее ударить Линде-Лу
Жестокий Педер не мог.
Но младшим он этого не показал —
Так сильно он их берег.
Брата с сестрою он стал утешать:
«Мы проживем сто лет.
Хоть стал злой Педер нам угрожать —
Ему же дал я ответ.
Матери нашей память
Хозяин не пощадил.
Я твердо вам обещаю
За это ему отомстить.
Нашей матери дал я слово:
Ничто не разлучит нас.
Пусть жизнь будет к нам сурова —
Вас брат никому не отдаст!
Как раньше делиться я буду с вами
Последнею коркою хлеба.
Вместе, втроем мы осилим все —
Лишь бы хозяин жесток к нам так не был!»
Но был Линде-Лу в усадьбе,
К ним на хутор приехал Педер.
Сестру его он обесчестил —
Не вняло мольбам сирот небо.
Когда же за честь сестрицы
Брат младший решил вступиться,
Убил и его злой Педер,
А сам поскорее скрылся.
Нашел Линде-Лу их мертвых,
Когда вернулся домой.
И прядь волос его светлых
Стала совсем седой.
«Несчастных моих сироток
Жестокий Педер убил.
Уж лучше бы сам я умер,
А их бы Господь защитил!»
И в этот момент Криста застыла. Как соляной столб! Сердце в груди бешено колотилось.
Они пели последние куплеты баллады, а она сидела, словно парализованная, даже не понимая точно, что было в конце баллады. Правда, это было несущественно: обычное душераздирающее нытье:
