Вдруг незнакомец в обносках пронзительно взвизгнул, и из дома выглянула Нэкэ с ребенком на руках.
В отличие от отца, она мало изменилась с тех пор, как проводила ее в мадан. Слезы на глазах — будто не высохли за девять лет:
— Пташка моя, как же ты выросла, какая красавица стала! Дай-ка на тебя поглядеть… А я-то в толк взять не могла, с чего младшенький мой все поклоны бьет да меж коленочек назад смотрит! Думаю, кто бы это мог издалека пожаловать? Вроде бы некому, но дитя ведь чует…
Оборвыш тем временем заковылял прочь.
Эйки спросила:
— Кто это?
Нэкэ скорбно поджала губы:
— Йару. Сирота он. С головой у него плохо. Сосед наш Соппур — помнишь его? — овдовел в тот год, когда тебя в мадан взяли. А детишек мал мала меньше, как без матери-то. Жену из долины взял, вдову с дитем… Йару — сынок ее. Соппуровы дети его не приняли: дурной, мол… А он и мухи не обидит. Мать умерла в прошлую зиму, так что Йару один остался, бедняжка.
Ребенок у нее на руках беспрестанно крутился и дергал мать за платок. Эйки потянуло прижать к губам эти ладошки, перецеловать проворные пухлые пальчики…
— Нэкэ, а можно мне его подержать?
— Да почему ж нельзя, пташка моя…
От детского тельца по рукам, знавшим лишь тяжесть мадановых корзин, разлилось неведомое доселе тепло:
— Мальчик?
Нэкэ закивала:
— Мальчик, мальчик…
— А как зовут?
— Бэтэн.
— Бэтэн… Бэттэ, пойдешь ко мне?
Передав ей сынишку, Нэкэ вздохнула:
— Я так дочку хотела, когда тебя забрали… Думала, вот будет у меня девчушечка, назову ее твоим именем, может, легче станет. Но так и не дала мне Белоликая дочки…
Расшалившийся ребенок сдернул с Эйки платок, и Нэкэ охнула, глядя на ее бритую голову.
Эйки стало смешно:
— Помнишь, ты рассказывала мне, что жрицы чужие волосы надевают, как шапку?
Нэкэ до боли знакомым движением поднесла ко рту уголок платка:
— А я ведь не чаяла тебя больше увидеть. Бывало, как подумаю об этом… — И сморгнула набежавшие на глаза слезы.
— Тетя Нэкэ, да что об этом горевать, я же вернулась.
— И то правда, вот теперь заживем… Да что ж мы во дворе-то стоим! Пойдем в дом…
В дверях мелькнули незнакомые мордашки с полными любопытства глазами. «Так и не дала мне Белоликая дочки». Зато на сыновей была щедра!
В кухоньке Эйки снова почувствовала себя под защитой родных стен. Всем своим существом вбирала она в себя аромат свежевыпеченных лепешек, козьего молока, овечьего сыра и сладкий запах мягких, как пух, волосенок резвившегося у нее на руках малыша.
Нэкэ, собирая на стол, рассказывала об отце:
— Почитай, месяцами из леса не выходит. Хорошо, хоть пес этот у него появился… На прежнего-то своего хозяина и не смотрит. Дом его стороной обходит. Обиделся. Гордый… Он же волк наполовину.
Эйки не удивилась. У отца не могло быть иной собаки. Два одиноких волка, две одинокие души, нашедшие друг друга…
В тот день она долго сидела у Нэкэ, которая все никак не могла отпустить ее и в то же время сама себя осаживала:
— Отец, небось, заждался, а я тебя тут держу…
Проводив до ворот, сунула ей узелок: «Возьми вот…»
— Зачем, тетя Нэкэ?
— Затем… Ты что ж, по лепешечкам моим не скучала?
— Скучала! Конечно, скучала…
Пошла, прижав теплый узелок к груди, и чувствовала, что Нэкэ глядит ей вслед…
У околицы Эйки увидела Йару: он крутился возле мальчишек, играющих в бабки, и так им надоел, что один из игроков, распаленный азартом, дал ему затрещину. Йару замер — щербатый рот остался растянутым в улыбке, а глаза налились слезами. Заскулив тоненько, как щенок, он побрел прочь, а обидчики и не заметили этого.
Догнав его, Эйки протянула ему лепешку, и он, сразу перестав всхлипывать, озадаченно смотрел то на нее, то на нежданный дар.
— Возьми, это тебе. Тебе, Йару…
Услышав свое имя, он заулыбался, закивал головой, стуча в грудь:
— Йа! Йа!
— Да, да, я знаю… Ты Йару. А я Эйки.
Йару недоуменно хрюкнул. Она повторила:
— Эйки. Эйки…
— Аки… Аки! — И засеменил рядом, впившись зубами в лепешку, а съев все до крошки, начал напевать свою бесконечную песенку.
Дойдя до дома, они увидели Одноглазого, по-прежнему лежавшего под нулуром. Йару, тыча в него пальцем, остановился:
— У-у-у!
Эйки позвала его в дом, но он не осмеливался войти, мотал головой.
Услышав их препирательства, на порог вышел отец:
— Не тронет, не бойся.
В честь ее возвращения он разжился у бортника медом, так что Йару угостили на славу; гость оказался таким сладкоежкой, что Эйки дала ему с собой лепешки, щедро намазанные медом, а после его ухода долго стояла во дворе, с наслаждением вдыхая прохладный вечерний воздух. Дым родного очага слаще ладана…
Их дружба с Йару сразу вызвала кривотолки в селении: как отец со своим полупсом-полуволком, так и дочь с этим полоумным. К Эйки люди после ее возвращения относились настороженно: «Лицо белое, как у матери, а сердце наверняка такое же черное…»
Только в одном доме ей всегда были рады: Нэкэ к тому времени снова понесла, но носила тяжело, то и дело прихварывала, и Эйки что ни день забегала помочь, а вскоре заметила, что Ничил украдкой поглядывает на нее. Хоть он и молчал, все было ясно без слов.
Ближе к осени и Нэкэ заговорила об этом:
— Пташка моя… Лучшей жены, чем ты, я ему не желаю… А у него сердце верное. Он не разлюбит.
Эйки, понурившись, глядела в землю:
— Я не принесу ему счастья…
Разговор этот занозой засел в сердце, а потом случилось то, что невозможно было ни изменить, ни исправить.
Вестником горя стал Ничил — красный, запыхавшийся — видно, бежал из селения всю дорогу:
— Скорей… Мать за тобой послала…
Еще издали она услышала неистовый рев маленького Бэттэ, рвавшегося из рук соседки. Мальчишки постарше шмыгали носами, глядя на поникшего отца. Толкнув тяжелую дверь, Эйки поразилась тишине: дом замер в предчувствии беды…
У постели Нэкэ хлопотала повитуха, сердито прошипевшая:
— Чего тебе здесь надо, бесстыжая?
Эйки, бросившись к лежащей в забытьи Нэкэ, прижалась лбом к холодной руке, лежавшей поверх одеяла. Серое лицо, заострившиеся черты, из которых ушла жизнь…
За спиной раздался негодующий шепот:
— Девке тут делать нечего!
— Почему ты не позвала меня… Я бы принесла травы… Они бы уняли кровь…
— Травы… Не помогут тут твои травы…
Эйки и сама видела это. В доме травниц их учили: можешь помочь — помоги, не можешь помочь — отпусти. Но снова и снова сжимала она безжизненную руку, будто могла удержать, отвести неотвратимое. Холод объял Эйки — как в детстве, когда у нее на глазах швырнули в огонь сшитую Нэкэ одежку. Как она плакала тогда! Теперь у нее на глазах догорала свеча жизни той, что заменила ей мать, а слез не было — лишь безмолвный крик, рвущийся из потаенных глубин души: «Не уходи, не оставляй меня! Не бросай…»
