Со все еще завернутым в страницу из «Преломления света в тюрьме» ожерельем в руках Дарден опять пришел к штаб-квартире «Хоэгботтона и Сыновей», но обнаружил лишь, что возлюбленная уже больше не смотрит из окна третьего этажа. Шок волной пронесся по его позвоночнику, потрясение, от которого (не будь он разумным и рациональным человеком) он отправился бы, неся околесицу, к матери на речной корабль психиатров. Пока его сердце тонуло в море страхов, он пытался вообразить себе тысячи причин: она ушла на ленч, она заболела, ее перевели в другую часть здания. Нет, она никак не могла исчезнуть без следа, потеряться, как потерялся он. Нет, не может быть, что он никогда больше не увидит ее лица. Теперь Дарден понял, откуда у отца взялась та тяга к сброженному сладкому меду, пиву, вину и шампанскому, ибо женщина в окне и была его пьянящим напитком, и он знал, что если бы в путах лихорадки увидел ее фарфоровое лицо, то выжил бы ради нее одной.
Пусть этот город дик, пусть бездомные псы делят тут подворотни с беспризорниками, в чьих пустых глазах отражается странное знание о том, что вскоре они ослепнут, закроются навсегда, исчезнут под только что выклянченными у какого-нибудь джентльмена двумя монетками. Пусть никто на всех дымных, зловонно-зловещих торговых улицах и площадях не знает, кто на самом деле правит Амброй — если ею вообще кто-то пытается править, но она скорее безумно правит сама собой и себя же заводит, как испорченные часы, движимая безумным весом собственной инерции, весом собственного населения, взбивая пыль одной, двумя, тремя сотнями тысяч ног. Пусть под маской цивилизованности скрывается варварство… Та женщина в окне казалась ему более порядочной, более собранной, более владеющей собой и потому более уязвимой его страсти, чем все, с кем Дарден пока сталкивался в Амбре, этой бесценной секреции кита, этом бурлящем вареве из нелепого и возвышенного.
И тут объявился спаситель: Дворак выскочил откуда-то между ожидающим брички мясником-каланчой и увешанным серыми, белыми и огненно-рыжими шкурками мордатым меховщиком. Дворак, одетый во все черное, на фоне которого тем ярче пульсировала красная татуировка. Дворак с носовым платком в кармане куртки, с голубино-белым носовым платком, испачканным по краю алым. На его изуродованном лице играла загадочная, женственная улыбка.
— Ее нет у окна, — сказал Дарден.
Смех растянул губы Дворака, растягивал все шире и шире, открывая глубины красной пещеры.
— Да, ее нет у окна. Но не сомневайтесь, она в здании. Она самая преданная служащая.
— Ты отдал ей книгу?
— Отдал, сэр. — Смех спал до тени улыбки. — Она приняла ее как леди, против воли и с замешательством и, когда я сказал ей, что это подарок от тайного воздыхателя, зарделась.
— Зарделась? — Дардену показалось, с его плеч свалился непомерный груз, кровь загрохотала, голова наполнилась кольцами дыма, облаками, нитями сахарной ваты.
— Зарделась. Честное слово, сэр, это хороший знак.
Трясущимися руками достав из кармана сверток, Дарден отдал его карлику.
— Сейчас ты должен вернуться и найти ее, а когда отыщешь, отдать вот это. Ты должен попросить ее с наступлением темноты прийти ко мне в «Пьяный корабль». Ты знаешь, где он?
Дворак кивнул, его пальцы, словно защищая, собственнически сжались на свертке.
— Хорошо. У меня будет стол возле самых перил, совсем близко к Праздничному параду. Умоляй, если придется. Заинтригуй и замани.
— Непременно.
— И-и-или, по-твоему, мне следует самому отнести ей подарок?
Фыркнув, Дворак затряс головой, так что перед глазами Дардена поплыли зеленые джунгли.
— Подумайте, сэр. Хорошенько подумайте. Хотели бы вы, чтобы она впервые увидела вас задыхающимся, непричесанным и, простите мне такую смелость, с легким запахом мочи. Нет, сэр. Встретьтесь с ней в таверне. А тогда покажите себя человеком состоятельным, уверенным в себе, который приглашает ее разгадывать все новые тайны.
Дарден отвел взгляд. Каким неопытным он, наверное, кажется! Как неразумны его предложения! И какое облегчение, что Дворак пресек его опрометчивый порыв.
— Сэр? — вывел его из задумчивости голос карлика. — Сэр?
Он заставил себя посмотреть на Дворака.
— Разумеется, ты прав. Я встречусь с ней в таверне.
— Монеты, сэр.
— Монеты?
— Я не могу жить лишь добротой души.
— Да. Конечно. Конечно.
Проклятый Дворак! Никакого сочувствия. Опустив руку в карман брюк, он достал и протянул карлику золотую монетку.
— Еще одну получишь, когда вернешься.
— Как пожелаете. Ждите здесь.
Бросив на Дардена последний долгий взгляд, карлик вскарабкался по ступенькам и исчез в темноте за дверью.
Дарден обнаружил, что ожидание дается ему тяжело. Он сел на тротуар, встал, присел на корточки, прислонился к фонарному столбу, почесал укушенную блохой коленку. И все это время не спускал глаз с пустого окна и думал: «Если бы я приехал в город сегодня, то посмотрел бы на третий этаж и ничего не увидел и сейчас меня не разрывало бы нетерпение, не снедал бы этот жар».
Наконец Дворак скатился со ступенек. За спиной у него трепыхались полы куртки. Ухмылка, если такое возможно, стала еще шире, определенно превратившись в плотоядную.
— Что она сказала? — вырвалось у Дардена. — Она что-нибудь сказала? Да? Нет?
— Победа, сэр. Победа! У нее ведь много работы, она ведь предана фирме и потому сказала мало, только то, что встретится с вами в «Пьяном корабле», хотя скорее всего не раньше чем после наступления темноты. Она весьма милостиво приняла изумруд и записку. Она назвала вас, сэр, джентльменом.
«Джентльменом». Дарден расправил плечи.
— Благодарю тебя, — сказал он. — Ты мне очень помог. Вот. — Он протянул Двораку еще монету, которую карлик схватил со стремительностью нападающей змеи.
Пока Дворак бормотал что-то на прощание, Дарден слушал его лишь вполуха, убаюканный в коконе того мира, где всегда светит солнце, посылая лучи в самые дальние уголки, выжигая и тени, и слабые проблески истины.
Дарден поспешил к себе на постоялый двор. Он едва замечал вспышки красных, зеленых и синих фонариков вокруг себя, не чувствовал витающего в воздухе предвкушения, не слышал возбужденных голосов сбившихся в тесные кучки людей, ведь с наступлением сумерек начнется Праздник Пресноводного Кальмара и улицы загудят и забренчат весельем. Уже сейчас чистый дух свежеиспеченного хлеба, к которому примешивался паточный запах сладостей, начал будоражить обоняние и обращать хмурые гримасы в улыбки. Отпущенные пораньше с уроков мальчишки играли с обручами и скакалками, в костяшки и в лапту. Шалуны разыгрывали битву со старым могучим королевским кальмаром, способным одним ударом щупальца топить корабли, и лужеходные бумажные суда разбивались о водосточные трубы. Другие глазели, как во вливающихся в бульвар Олбамут переулках и улочках устанавливают трибуны. Гимнасты с разрисованными пурпуром лицами увешивали свои ходули конфетами и головами ангелов из папье-маше.
