– Праздник! – с умилением сказал ей казначей, утирая скупую мужскую слезу. – Радоваться надо!
– Возрадуемся, красавчик? – подмигнула киса.
Потом они хотели на лекцию о «нелетальном сотрудничестве», а попали на публичный диспут. Ну да, это Пумперникель всех туда затащил. Киса желала уединиться с «красавчиком», Гарпагон требовал лекцию, Матти с Фартом было наплевать, а казначей содрал с тумбы афишу о диспуте, где значилось:
«Тема: плотность прохождения бесов в минимизированном облике сквозь порталы ограниченной пропускной способности.»
Маги не сразу уразумели, что речь идет об извечном камне преткновения софистов-прикладников и схоластов-эмпириков: сколько бесов за минуту протиснется сквозь игольное ушко? Зато казначей сообразил молниеносно – и ринулся в бой. Оттеснив от аспидной доски какого-то заику с лицом, перекошенным от злоупотребления сморчками, он демонически расхохотался, стер тряпкой выкладки оппонента и приступил к собственным.
Сегодня Август Пумперникель был в ударе. Формулы и уравнения совокуплялись, рождая истину. Та легко опровергала саму себя, двоилась, троилась, рождая в свою очередь споры. Собравшиеся охали, ахали и бросали вверх чепчики, сорванные с пробегавших мимо дам. Время от времени казначей просил аудиторию подсказать ему числовые значения: радиусы кривизны овала ушка, пропорции минимизированного беса, комфортное расстояние между бесами-соседями...
Последний вопрос вызвал рев восторга среди бесовщины:
– Правильно!
– Не желаем, как сельди в бочке!
– Даешь комфорт!
– Валяй, арифмет! Рассчитывай на нас!
И бесы сыпали цифрами, будто горохом об стену.
В итоге Пумперникель вывел-таки окончательную формулу, подставил в нее все, что требовалось, и объявил, что за минуту сквозь игольное ушко пройдет 144 758 бесов. А никак не 13 миллионов, и даже не 666 легионов, как утверждали предыдущие исследователи данного вопроса.
Оспорить результат никто не решился.
Возликовав, бесы уволокли Пумперникеля отмечать выдающееся научное достижение. Недовольная таким развитием событий оборотниха буквально прилипла к казначею. Не оставалось сомнений, что так или иначе, мытьем или катаньем, но она добьется своего. Кажется, блестящая победа кавалера в диспуте еще больше возбудила хомофелину.
Куда подевался Гарпагон, осталось тайной.
Наверное, не захотел идти на кладбище.
Вскоре, заснув на мягкой травке в тени какого-то склепа, друзья поняли:
«Старик был прав.»
* * * Боковой залёт или эффект Морфинида
В погребе воняло теплой гнилью.
Серые, в буграх и рытвинах, стены напоминали тело прокаженного. По ним тянулись трубы – толстые, тонкие, обросшие ржавой коростой, грязью и хлопьями плесени. Труб было много: выше, ниже, у ног и на уровне лица. Горизонтальные жилы соединялись вертикальными стояками. Сочленения мослов бугрились заклепками.
В трубах скулило и бултыхалось.
Казалось, замечательная сливная труба из ванной комнаты «Дракона и Лилии» переселилась сюда, пустила корни, обильно разрослась – и забыла счастливое детство, обратясь в уродца-кракена, ядовитую грибницу, кишечник монстра.
Из ближайшего нароста сочился пар: отвратительный, белесый, словно икра в брюхе дохлой рыбы. Струйка колебалась, шипела гадюкой, вила кольца – и наконец сворачивала к проему, похожему на дупло в больном зубе. Там копилась тьма. Во мраке струйка растворялась, добавляя влаги спертому воздуху. Все время ожидалось: сейчас нарыв лопнет, пар хлестнет не струйкой, но бичом, и в погребе воцарится адская баня.
По одной из труб не спеша прошлась крыса. Матерый, жирнющий пацюк, король объедков, средоточие бешеной наглости. Хвост, голый и розовый, волочился за крысой, как пропившийся в пух и прах воришка – за портовой шлюхой. Зыркнув по сторонам глазом, налитым кровью, крыса исчезла в углу, в щели между стеной и потолком.
Пол холодил ноги. Но хранись в погребе съестное, этот холод не сберег бы продукты. Влажность, гниль, ознобный морозец от ступней к коленям – и глухая теплынь, обмотавшая голову мокрым полотенцем. Над макушкой, почти задевая волосы, болталась тусклая лампада на шнуре.
Лампаду кто-то заключил в клетку из стальных прутьев.
Чтоб не сбежала.
– Сон, – сказал Фортунат Цвях, зябко переступая с ноги на ногу.
– Ага, – согласился Матиас Кручек. – Чужой сон.
– Не следовало столько пить..
– Ага...
– И спать где попало – тоже...
– Ага...
Приват-демонолога заклинило на тягучем, каркающем «ага-а-а...» Звук клокотал в глотке, будто полоскание от воспаления гортани. Кручек понимал, что происходит, знал, что бояться нечего, и все равно не мог избавиться от нервической хрипотцы. Повышенная чувствительность Фортуната, включенного в Чётную Дюжину, хмель, размывший ряд плотин в сознании, случайный резонанс аур – тысяча причин нашлась бы для того, чтобы два мага высшей квалификации, заснув на кладбище, как кур – в ощип, угодили бы в чужой сон.
В грезу кого-то, спящего неподалеку.
На жаргоне чародеев это называлось «боковым залётом», а на официальном языке Высокой Науки – эффектом Морфинида.
– Пошли отсюда?
– Ага, сейчас... Разогнался. При залёте надо осмотреться. Если разорвать связь без осмотра, можно повредить ауральные липучки. Потом год восстанавливаться, полынь с багульником заваривать...
– Не хочу я здесь осматриваться...
– Вот и не пил бы столько...
– А ты не наливал бы...
Хотелось ссориться. Даже подраться, в случае чего. Погреб навевал такую глухую, беспросветную тоску, что она требовала выхода. Маги еле сдерживались от колкостей и обидных выпадов. К счастью, чудесно понимая, откуда берется душевная грязь, оба старались держать себя в рамках приличий.
– Пошли, что ли?
– Ага-а...
Погреб был невелик: десять шагов в длину, семь – в ширину. В стенах его имелось три проема: правый, где копилась тьма, левый, откуда воняло с особенной силой, и центральный, где горела еще одна лампадка. Не желая связываться с темнотой и вонью, маги двинулись в сторону света.
Скоро они пожалели о своем выборе.
Второй погребок был сплошь завален барахлом. Это напоминало братскую могилу вещей. Странная повозка о двух колесах, похожая на дохлого теленка, вздувшийся диван-покойник, рваная обувь. Узкая лежанка на колесиках, сделанная из железа – вне сомнений, инструмент для пыток. Щербатые ящики, о которых поэт сказал бы: «скелеты гробов». Горы бумаги: отсыревшей, рыхлой. Темные значки-буквы кишели червями. Шпагат, мокрый и волокнистый, стягивал кипы, но они расползались, выворачивались из пут. Даже превратясь в кашу, бумага стремилась прочь, на волю.
