Обезбяно-папа закатал повыше рукава толстовки и в тысячный раз стал со смаком цитировать следователя из похожей драмы "Преступление и наказание". Хорошо наш обезьяно-папа к операции подготовился, основательно начитался, не то, что мы!
Реакция у колдуна была ништяк. Он пододвинул кроватку назад, под самую стенку, а под неё задвинул тапочки, как свои, так и чьи-то чужие. Потом тяжело рухнул на панцирную сетку и заголосил:
– Живьём не дамся!!! Живьём не дамся!!!Живьём не дамся!!!Живьём не дамся!!!Живьём не дамся!!!
Я подумала, неужели же, всегда такой щедрый, папа Микки Ай собирался в суд подавать или, что ещё страшнее, убивать, за какие-то тапочки? Ну и что, что чужие?
Но у папы-шимпанзе была своя стратегия. Переждав эти вопли, он с блоковскими интонациями произнёс:
– Тут всё слишком очевидно! Лично мне и второго раза хватит! Для хорошего судебного эксперта третья улика – обычно уже лишняя! Видели ли вы, милейший, бабочку перед свечкой? И вы вокруг свечки закрутитесь, замотаетесь…
Папа Микки Ай ещё долго цитировал монолог Порфирия Петровича из детективного романа "Преступление и наказание", пока до Вовы, наконец-то, не дошло, что это всего лишь экзамен по достоеведению, и что папе-шимпанзе просто давно не было на ком потренироваться – ни писательных тебе упражнений, ни риторических, вот уже полнедели как!
Вова теперь уже только молчал. Было ясно, что сразу убивать его пока не собирались, а сам он тоже вроде никого не убивал. Вроде…
Под строгим взглядом папы-шимпанзе, уже вошедшего в классическую роль Порфирия Петровича, он понял, что не уверен в своей невиновности. Мы тоже это поняли. Две минуты пролетели в молчаливом понимании. Потом папа Микки Ай огласил свой приговор:
– Опираясь на все предыдущие показания, на похожие описания интерьеров, на изобилие тапочек и прочих коммунальных аксессуаров, делаю предварительный вывод: всё пути ведут к панцирной сетке, а под ней – вожделенный разлом!
Тут и я уже всё поняла. Преступный дядя Климп в своё время перепутал объекты, вот и пострадал. У него была ложная наводка, непонятно кем данная, что секретная кладовка некоего колдуна находится под панцырной кроватью. Но ни имени колдуна, ни адреса секретной койки он не имел. А палач-Антоныч, который в ту минуту ещё не был палачом, с пьяных глаз намекнул ему, что у него дома ЕСТЬ подобная кровать, что именно панцирная сетка на ней лежит, а не какая-нибудь современно-гадостная синтетика. Ну, и…
– Единственно, кого безумно жаль, так это Климпочку, – полила слезами мой рассказ Ритуля.
– Какие наши действия? – трусливо поинтересовался Вова.
– Сначала надо весь объект исследовать, – сказал Димуля, который тоже решил показать себя, особенно перед свадьбой.
Все закивали, и Вове-колдуну пришлось отодвигать кровать, расшвыривать тапочки по углам, чтобы не мешали следствию, и начинать уже, в коце концов, искать ключ.
Пока он искал ключ, в крышку люка снизу робко постучали и разик-два поматерились женским голосом.
Папа Микки Ай схватился за гусиное перо, первоначально спрятанное за кавказско-лермонтовским голенищем, и стал записывать улики, приговаривая, уже с гоголевско-плюшкинским кряхтением:
– Ни одна драгоценная улика не должна пропасть. Упустишь – потом не обрадуешься!
– Ага! Не обрадуешься, коли тотчас не выпустишь, ану-ка, лучше выпускай!
Жертва подполья была туговата на ухо, но достоеской терминологией владела не хуже папы-шимпанзе. Словечки – чистой воды девятнадцатый век!
Вове-колдуну опять пришлось во всём признаться. То был голос домработницы Лизаветы. Мы сразу, мол, как?! Но всё не так просто, как кажется.
Лизавета всю жизнь в нанятых ходила, и не только в Вовиных домработницах. Её ещё раньше, ещё в девятнадцатом веке, наняла Алёна Ивановна, она же старуха-процентщица Феди-писателя. У старухи-процентщицы, в голову долбанутой, она долго отходила в дурковатых родственницах (на самом деле они друг-дружке совсем чужие, эти бабы).
За не очень мелкую мзду Лизавета ходила по квартирам апендаунеров и тошным голосом, как бы в полузабытьи, сообщала, к каком часу конкретно Алёна Ивановна бывает дома одна. Ну, чтобы приходили. А поскольку она с этим делом обычно к мужикам приставала, которые помоложе, помускулистее, потопористее, то все думали, что у Алёны Ивановны на дому бордель, а вовсе никакая не контора закладная.
Большинство задетых мужиков, те, кто поумнее, от такой перспективы шарахались – не хватало ещё со старухой шарахаться!
А те, кто поубожее, да почумнее, зарились, конечно. Вот, как Родион Романович позарился, бедный студент и бешеный завистник, охочий до чужих побрякушек.
Подумал, видно, если проститутка и не такая уж богатая окажется, то хоть залоги людские выкраду, потом продам, потом будет чем набивать самокрутки из ненавистых учебников…
Видно, так он думал. А может, и не так. Результат всё равно такой, как старуха хотела. Не какой ОН хотел результат, а какой ОНА себе выбрала, подставляясь хитрющим затылком…
Климакс никогда никому не вреден, а наоборот – бодрит, лишает лишнего рассудка, оставляет лишь необходимрое рассуждение. Алёна Ивановна с Лизаветой всё хорошо рассудили, ловко так просчитали: и что студент он никакой, и что Гамлета любит цитировать ("убивать – не убивать", "имею право – не имею"). У таких придурков на лице всегда написано: спиной не становись.
Так что всё путём, по рассчитанному вышло. Жалко, правда, идиота, сел, однако, ни за что. Его бесплатным убийцею наняли, подставу стопроцентную устроили, а он повёлся: топор крал-доставал, под одежду крепил, напрягался. Потом сам себя чуть насмерть не загрыз, потом ему каторга чуть косточки не обглодала…
Спасибо, хоть Евангелие обнаружилось, от него Раскольникову-палачу малехо полегчало.
Апендаунеры за Евангелие всегда хватаются, особенно когда делишек выше крыши намотают.
Зачем Лизавете с Алёной Ивановной их же собственная смерть понадобилась – тема для отдельного разговора. Здесь по высоте суждения они от дяди Климпа не очень далеко ушли. И он, и обе эти курицы зарились на клад моего папы. Только у хохлаток всё почти что получилось, а недоделанный профи-пилот-разведчик из Первой Вечности чуть вместе с Климпочкой навеки под кроватью в полудохлом виде лежать не остался. Спасибо, мы его оттуда высосали, но благодарности, конечно, не дождались.
Мой папа Кладовщик не из кладовки и не из кладовой. И к складам готовой продукции никакого отношения не имеет. Он заведует не складами, а кладами.
Разница-то никакая, в одну буковку, а всё меняется в корне.
