— Ого, — Кэро осторожно промокнул салфеткой лужицу сока и издал сдавленный смешок.
— Я большего бреда в жизни не слышал. А это может указывать только на одно.
— Их психику, — подытожил птаирианец и выразительно посмотрел на Яната.
Небо… Нет, не синее. Переливы от жемчужно-серого до почти откровенной лазури, того сложного и почти неповторимого оттенка между голубым и зеленым, с мягкой поволокой облаков. Перистые, тонкие, закрывающие полупрозрачным кружевом небесную гладь, они изящное олицетворение совершенства природы. Солнце светит ярко. Заливает светом все вокруг, делая мир необычайно пестрым, насыщенным, сочным. Это еще не та удушающая жара лета, которая размывает краски и превращает их в жирное расплывающееся пятно, когда листва жухнет, пыль и сухость воздуха мешают дышать, а солнце палит и палит, давит бесконечной своей яростью "могу". Пока что светило лишь набирает мощь, а его ласкающие прикосновения приятны, как потоки света, умывающие мир каждым утром. Сочность травы, мокрой от росы или, возможно, ночного дождя, привлекательна и радует глаза. Высокая, почти по пояс, буйная, разная — она покрывает берега реки сплошным ковром, сотканным из нюансных оттенков зеленого. Смешивается с кустарниками, перекрывает поросшие мхом подножья деревьев. Острые стрелы осоки, круглые тарелочки листьев орешника, пятиконечные мать и мачехи, узкие крапивы, фигурные амброзии, или состоящие из множества соцветий мелкой ромашки, вьюнка, васильков и пастушьей сумки. Запах сочный, пряный, острый и насыщенный необычайно заставляет чихать с непривычки, морщиться и благоговеть. Растения — гимн живого леса. Пусть его мало осталось, пусть он сдает свои позиции под давлением людей, их жилья, их техники, мусора ими разбрасываемого со щедростью и глупостью, но все-таки он еще жив. Деревья растут, давая пышную поросль, цепкую и гибкую. Разнотравье душит культивированных конкурентов, где и как может, забирая по клочкам почву обратно. Лес не мертв, нет. Он отступил, затаился, замер. Это его "рук" дело заросли шиповника на месте дорогущих роз. Это он раскидал израненной ладонью алые капли земляники на грядках, отступая изрезанными ветвями осин и дубов. Он подождет. У него еще есть время.
Потому что у людей его почти не осталось.
Янат чувствовал себя отвратительно. Руки и ноги затекли от неподвижности. Поза, полулежа, довольно комфортная поначалу, уже вызывала глухое нарастающее комом напряжение и раздражение.
Места-капсулы были просчитаны тютелька в тютельку, лишние сантиметры — догрузка, которой стремились избежать. Перед самым стартом произошла какая-то накладка и будущим "временным" колонистам Нави пришлось провести в неудобном положении около часа. Покинуть ячейки никому не позволяли, аргументируя тем, что искать потом членов экспедиции по всей станции, дабы сообщить им об отбытии никто не будет. Накануне, Янат получил напутственную взбучку от Самойлова. Официально находившийся в должности уже пятые сутки Виталий, сухим и безжалостным тоном перечислил все мыслимые и немыслимые запреты, которых Шептунову следовало придерживаться неукоснительно. Также он перечислил права и обязанности, проще говоря, тот самый свод правил, которому все участники экспедиции посвятили не один и не два часа личного времени. Неисполнение, неподчинение, а также даже приблизительно напоминающие саботаж действия, подчеркнул Самойлов, запустят механизм депортации Шептунова на станцию. С последующими проблемами: (им лично) тщательно испорченной репутацией и в качестве бонуса занесением выговора в дело. "Забудешь о своем обещании, голубчик, я нагажу так, что никто и никогда не захочет связываться с тобой. И никакие связи отца не помогут. Просто выполняй то, зачем прибыл и не суйся, куда не просили", — напутствовал он Шептунова, безмятежно улыбаясь на прощание.
Янат сделал соответствующие выводы. Навь творила что-то непонятное с людьми, возможно. Что, впрочем, не исключает и некой гадкой интриги, в которой как-то замешан его нынешний начальник. Чем сильнее Самойлов давит, тем больше рождает подозрений по собственному поводу. Почему он так ведет себя?
Все они пока могут лишь представлять, что ждет их на Нави. Нечто, вполне реалистично маскирующееся под обыденность и обыкновенность. Ну, и, конечно же, как его могла оставить равнодушным пламенная речь человека, который, (Янат был уверен), если не знал, то хотя бы частично понимал или был вовлечен в какой-то процесс, растянутый на годы. Разогретый речью Самойлова, мучимый догадками, предположениями и банальным любопытством, Янат извелся. Лежать в капсуле было скучно, шевелиться затруднительно, а от мыслей, казалось, мозги медленно и верно закипают. Поэтому новость о том, что неполадки или что там мешало взлету, устранены, прозвучала как нельзя кстати.
Уже через полтора часа негостеприимная земля Нави принимала их.
Посадочная площадка выглядела неизменившейся. Точнее, такой же как на галоснимках, трехмерных проекциях, потоковом видео со спутника. Пустой, серой, гладкой квадратной площадкой. Да здравствуют покрытия будущего! Она могла оставаться такой еще, по меньшей мере, лет двести, прежде чем природа одержит верх над человеческой изобретательностью. Метрах в ста виднелись небольшие корпусы жилых блоков, поблескивающие на слепящем полуденном солнце сверхпрочными гранями каркасов и пластинами окон из такого же сверхпрочного стекла.
По внутреннему периметру силовое поле оставалось деактивированным. Прежде, чем запускать его в рабочем режиме, необходимо было совместить биополя новоприбывших колонистов с системой управления базы. Загрузить матрицы слепков. Они останутся запертыми в коконе из внешней защиты до тех пор, пока система не распознает нейронную матрицу каждого человека.
Внешне поле выглядело как забор из деревянных бревен (толстых заостренных кольев), покрытый невидимой глазу пленкой в пару сотен микрон — нановолокном. Эта конструкция, весьма ненадежная на вид, не позволяла никому проникнуть на территорию станции, пока та оставалась бесконтрольной. Никто, кстати, и не пытался. Ни разу. За все десять лет.
Коды управления базой находились у Самойлова. Он вручил их Кэро сохо Пта Эргос перед вылетом. Янат искренне завидовал. Конечно, не ключам, тому, что птаирианец находится в рубке управления челнока вместе с пилотом, а не лежит в люльке как прочие. В любом случае, пакет дублей всегда оставался на орбитальной станции или корабле (пока станцию не начали обживать). Возможность произвести реконсервацию базы, которая автоматически свертывалась и входила в режим неагрессивной защиты, как только люди ее покидали, на расстоянии, также предусматривалась. Запуск был возможен и через спутник. Но Самойлов, видимо, любил основательность, помноженную на личный контроль. Он потребовал запустить процесс в атмосфере, последние коды ввести перед посадкой и тут же доложить ему результаты.
