Он рявкнул в ответ что-то, сам даже же не разобрав что. До Хилса, например, это добежало так, что горит «Остроглазая» и «еще», и дальше перечислялись остальные. Почему горит, сильно ли горит, давно ли горит — такие вещи, конечно, не передавались, потому что некогда. Но Хилс услышал, наверное, только, что горит «Остроглазая», и когда услышал, повернулся и попросту полез обратно. А ведь он рубился уже иа подступах к самой той башне. Вот только представьте себе: могучий и почти невредимый Хилс, который казался пылающим сам и огромным, как дом в пожаре, вдруг разворачивается, не заботясь о том, ударят ему в спину или нет, и швыряет всех у себя на дороге, как полоумный. И почти все его люди, кто был жив (не сказать, чтоб цел), тоже ушли. Правда, не так необъяснимо, но какую неразбериху они при этом на стене устроили, просто удивительно. И Кормайс сделал именно то, чего от него можно было ожидать. Он заорал: «Ястреб! Ястреб! Да где вы все, прах побей вас!» — и еще более удивительно — но опять-таки вряд ли можно было что другое ожидать, — что его услышали, даже сквозь все, что творилось там, в битве, и его люди стали к нему собираться. И из этого тоже происходила неразбериха, которая для них сейчас была хуже погибели. Тот всемогущий и неразумный, который объединял их всех, исчез; ему, право слово, не следовало приходить, но раз уж он пришел — ему не следовало уходить раньше времени, и особенно уходить сейчас.
Устали все уже тогда, как молотильщики. Ведь второй час бились — нет, уже третий, потому что начинался полуденный час. Даже просто простоять столько времени в доспехах и с полным оружием в руках — испытание не для слабого. Эх, где вы, воины из старинных скел, витязи Айзраша Завоевателя? Тогда, кажется, не из плоти были люди, а кованы из меди, сделаны из выдубленных бычьих шкур; но ведь и медь, уставая, ломается, и выдубленная кожа лопается, расходясь жадными трещинами, в конце концов.
«Еще немного, и мы спечемся», — подумал Сколтис. Воистину удивительно в его положении, что он подумал «мы», — к нему-то это не относилось. Нашлось бы и кроме него сколько-то люден, по-прежнему способных (и чувствовавших себя так) управиться с тремя южанами в любую погоду, но сколько их было? Сколько в нынешних войсках на сотню мечников приходится солдат с двуручником-мечом? Два-три, не больше.
Если быне «метб»! Тогда у них все еще была б их ярость — гнев, копившийся столько времени, — гнев, который не замечает, полдневный час или вечерний. Но «метб», порожденный этим гневом, изничтожил его собой — так молнии убивают грозу. Они могли бы, очнувшись и увидев своих мертвых и свои потери, остервенеть на монахов за то, что те так упорно защищались, — но и для этой ярости не осталось уже места у них в крови, оттого что вперед нее, скорая и злая, проскользнула совсем другая ярость, которая звала совсем в другую сторону, не вперед, а назад, в Королевскую Стоянку, и по невозможности только уйти обращалась на дело, таким вот манером: эх, если б можно было так споро покончить тут, чтоб еще успеть — если б бывали в проклятом этом мире чудеса! — прежде чем пропала совсем твоя «Зеленовласка», или «Щеголиха», или «Черная Голова»… «Конь, приносящий золото».
Что об этом думал Сколтис, он никому потом не рассказывал. Но в то же самое время — так передают — Сколтен, его брат, с которым они — так опять же передают — всегда думал одинаково (а Сколтен был тогда по правую руку от пролома, гдеони укрепились перед башней), потемнел вдруг и выпрямился, а потом сказал:
— Сгорит так сгорит.
Потом он оглянулся; он был за навесом — тем, поваленным — большой машиной; может быть, он надеялся обнаружить рядом кого из своих, но никого из них не увидел, а увидел одного из людей Хилса, пробирающегося к пролому, чтобы спуститься вниз, и крикнул ему:
— Ты куда?!
— Корабли же! — рявкнул тот в ответ с яростью собаки, кусающейся спросонья; Сколтен заступил было ему дорогу, а точнее — двинулся было сделать это, но тут дружинник, стоявший неподалеку (человека через четыре от них), закричал:
— Да вы поглядите, что их капитан делает!!! — И все туда оглянулись.
Приглашение «поглядеть» было без всякого смысла, потому что все одно Хилса было оттуда не видать. А закричал он это потому, что рядом с ним (то есть еще на несколько человек к северу) еще кто-то воскликнул:
— Это не Хилс, это Сволли какой-то? — Ну а история про Сволли и про то, как тот помчался вытаскивать из фьорда свою корову, всем известна.
И рядом со Сколтеном кто-то сказал:
— Хилс по головешке побежал. — И были это недобрые и несправедливые слова, но упрекать за них было уже некогда. И тот дружинник Хилса не стал этого делать, а просто поглядел на Сколтена, не останавливаясь, и Сколтен уступил дорогу, потому что тот был прав и ему, пожалуй, еще и надлежало, не только позволительно было, следовать за своим капитаном, раз уж тот покидает битву. Сколтен только сказал ему:
— Оружие оставь! — потому что и щит, и топор у этого человека были хорошие и почти испорченные, а для того, чтобы иметь дело с огнем, они без надобности.
И странное дело — зависть была у Сколтена в голосе. Самая настоящая зависть, все так и вспоминали, а не упрек.
А еще более странно — что тот человек (звали его Винахи, и он был с «Жаринки», Рахтовой однодеревки) на такое дикое предложение оглянулся, словно бы смутившись, и точно — сунул оружие кому-то по дороге, впрочем мимоходом, он, Винахи этот, наверное, даже и не заметил своего поступка. Правда, и топор, и щит у него были не его собственные, за время «метба» все множество раз подбирали чужое оружие, когда свое приходило в негодность. А кроме того, говорят, это ведь был не Хилсов человек, а с однодеревки, то есть как бы человек Рахта Йолмурфара, так как тот уж сколько-то времени на этой однодеревке хозяйничал за главного. Но все равно — это было совершенно невероятное дело. И главное ведь, кроме Винахи, нашлись и другие люди, кто так поступил, и некоторые — безо всякого напоминания.
Говорили, правда, что и они тоже были с «Жаринки», или «Огонька», как назывался этот Рахтов корабль.
А сам Рахт был в это время чуть севернее пролома, то есть там, где битвы собственно не шло уже; окаянною стрелой ему, уж довольно давно, зацепило руку повыше локтя, да так неудачно, что какую-то вену порвало. Пока они были в метбе, многие из мелких ран, а порою и не очень мелких, почти совсем не кровоточили, словно жилы сами собою, без заклинания, сжимались так, чтобы не выпускать кровь из тела, и тут — Рахт вдруг почувствовал, что левая рукавица у него стала очень горячая и мокрая изнутри; и только когда почувствовал — понял, что случилось: это он опустил щитовую руку, а точнее, она сама опустилась, такая вдруг овладела им слабость. И сразу, когда понял, — рука заныла так, что ему едва удалось расцепить зубы, чтобы начать заклинание. Он прислонился к кому-то спиною на это время. И тут на него и набежал одни человек, который был старшиною у носовых на «змее» у Сколтнсов. Он только поглядел на Рахта и сразу сказал:
