Может, Саркома и привирала, но не сильно. Она страсть как любила аутовагены и способна была болтать о них без умолку, сравнивая достоинства и недостатки разных кузовов, рассуждая о том, почему демоны из свиты герцога Хорьха резвее демонов из свиты барона Даймлера или о том, отчего хваленые демоны маркиза Порше не стоят и половины того золота, которое за них просят. Там, где Барбаросса видела лишь громыхающий, гремящий и рычащий поток, Саркома без труда определяла модели и типы, иногда даже с закрытыми глазами, по одному только рыку запертых в нем демонов.
«Это не наши демоны, не саксонские, — легко могла сказать она, едва только услышав отдаленный рокот на улице, — Чувствуешь разнобой? Два из них воют ниже и сильнее, чем четыре прочих. И еще они едва заметно подвывают на поворотах. Это разнесенная схема со звездой, таких у нас не делают. Думаю… Скорее всего, тяжелый трехосный кузов шведского каретного двора, а сами демоны — из свиты герцога Сааба. Только у них такой неслаженный хор…»
Если Саркома в этой жизни и любила что-то кроме музыки, так это аутовагены. Кажется, она была единственной «батальеркой», не пытавшейся скрыться с подворья, когда к Малому Замку подъезжал, зловеще ворча, «Белый Каннибал» Веры Вариолы, хозяйки «Сучьей Баталии». А эта тварь могла напугать до дрожи даже закаленного ветерана-ландскнехта и наверняка погубила на своей жизни больше котов, чем их сыскалось бы во всем Броккенбурге. Что там котов, из хромированной радиаторной решетки, служившей ему намордником, Кандида не раз выковыривала оторванные лосиные копыта, выпотрошенные и обожжённые вороньи остовы, а то и чьи-то разорванные в лохмотья башмаки. То-то катцендрауги Котейшества, обыкновенно осаждавшие Малый Замок целыми полчищами, спешили скрыться с глаз долой, едва только услышав его утробное ворчание на подъездной дороге.
Аутовагены… Отплевываясь от сажи и грозя кулаком вослед громыхающему на ухабах экипажу, едва не снесшему их с Котейшеством, Барбаросса подумала о том, что без этих тварей жизнь в Броккенбурге была бы куда как спокойнее. Не безопаснее, но определенно спокойнее. Надо будет рассказать Котти историю про Зойхенваген, Чумную Колесницу, решила она. Про то, что бывает, когда самодовольные хозяева забираются в своих экипажах в Унтерштадт и как херово обычно это заканчивается. И обязательно расскажу — как только мы покончим с этим дерьмом…
Нет, даже если Эйзенкрейс когда-нибудь избавится от этих полчищ механических чудовищ, отравляющих воздух своими выхлопами и рычащих на каждом углу, едва ли он сделается уютнее. Уж точно не станет ее излюбленным местом для прогулок.
Возможно, все дело в камне. Здесь почти не было ни привычного ей серого гранита, вырубленного в броккенбургских каменоломнях и фонящего до зуда под лопатками от засевших в нем за века магических чар, ни дрянного фахверка[7], как в Нижнем Миттельштадте, здесь предпочитали паросский и карасский мрамор. Может потому все эти роскошные домишки, аккуратно выстроившиеся шеренгами, точно припудренные дамы на балу, казались Барбароссе неестественными, чужими, не рожденными плотью проклятой горы Броккен, а принесенными чужой и непостижимой силой. Изящные перламутровые кораллы, выросшие по какой-то прихоти на туше мертвой лошади.
Окна здесь были несуразно большими, почти не зарешеченными, а двери снабжались столь примитивными запорными устройствами, что у нее невольно чесались пальцы при взгляде на них. Может, эти золоченые замки и выглядели неказисто, так, точно отпереть их можно согнутым гвоздем, вот только демоны, сидящие в них, были сами настоящими, превосходно вышколенными и чертовски опасными. Отнюдь не безвредными духами, способными лишь ловить мух за обеденным столом. Барбаросса не знала ни их имен, ни чинов, ни устройства, но отчетливо ощущала их ауру, проходя мимо бесчисленных лавок и витрин — ауру свирепых сторожевых псов. Трижды проклянет себя взломщик, вздумавший поорудовать отмычками в таком изящном замке. К тому моменту, когда до него доберется стража, надевать кандалы будет уже не на что, руки несчастного растают до костей, а может, завяжутся узлом или превратятся в щупальца или…
Барбаросса даже сцепила руки за спиной, чтобы случайно не коснутся какой-нибудь такой штуки. Может, она не самая толковая ведьма в Броккенбурге, но ее руки — ее рабочий инструмент, спасавший ее шкуру и добывавший ей пропитание на протяжении многих лет, прежде чем она оказалась в славной компании «батальерок», и она ими, черт возьми, дорожила. А еще по этим рукам будут очень скучать «Кокетка» и «Скромница», если с ними приключится что-нибудь недоброе.
Нет, подумала Барбаросса, раздвигая плечом колышущийся у витрин праздный люд, чтобы освободить дорогу идущей следом подруге, все эти золотые цацки, настороженные дверные демоны и грохочущие аутовагены тут не при чем. Если отчего ты и хочешь втянуть голову в плечи, точно малолетняя зассыха на первом круге обучения, так это от местной публики, сестрица Барби.
Здешние господа и дамы слишком хорошо воспитаны, чтобы пялиться на вас в открытую или отпускать смешки, но ты чувствуешь, ты неумолимо чувствуешь своей не единожды обожженной и покрытой рубцами шкурой, как чужое внимание тысячами ядовитых гусениц ползет по вашим потертым на локтях дублетам и сбитым башмакам, по головам, не прикрытым париками.
Поглядите, это юные ведьмы из университета, хи-хи-хи.
Ах, очаровательные бродяжки и такие худенькие, хи-хи-хи.
Лучше не прикасайтесь к ним, говорят, на них даже вши зачарованные, хи-хи-хи.
Та, что позади, еще ничего, а та, что спереди… Ее что, в печи выпекали? Нет, ее пытался съесть демон, да подавился и выплюнул обратно, хо-хо-хо.
Разумеется, они ничего такого не говорили. И даже не помышляли. А если прикрывали лица веерами, то только для того, чтобы солнце не било в глаза, а вовсе не потому, что прятали за ними едкие усмешки. Просто игра воображения, ничего более.
На фоне почтенной публики Эйзенкрейса они с Котейшеством в своих строгих пуританских костюмах выглядели парочкой заблудившихся побирушек из Нижнего Миттельштадта — инородным и лишним фрагментом на фоне шелка, бархата и бомбазина. Грязным пятном на изысканном, вышитом золотой нитью, гобелене. И пусть стражники в начищенных до блеска кирасах, степенно прогуливающиеся по улицам с рапирами на боках, небрежно барабанящие пальцами по инкрустированным рукоятям заткнутых за пояс пистолетов, как будто бы вовсе не обращали на них внимания, Барбароссе все равно казалось, что они украдкой посматривают в ее сторону, обмениваясь взглядами и многозначительно усмехаясь друг другу.
Здесь, почти на самой вершине блядской горы, магические испарения были едва заметны, висели в виде тончайшей дымки, тонким флером обрамляющей золотящиеся витрины, оттого никто не кутался в глухие плащи, как внизу, не оборачивал ртов шерстяными шарфами, не напяливал защитных очков и масок, не надевал ботфортов из толстой, в три нитки прошитой, кожи с заклепками. Здесь царил легкомысленный щебет и птичья пестрота красок, а от количества фестонов, галунов, обшитых тесьмой складок, рюшей и оборок кружилась голова. Уму непостижимо, что человек может накрутить на себя полдюжины рут ткани и не задохнуться при этом, мало того, находить этот наряд вполне удобным для променада!
Здешние мужчины носили бархатные жюстокоры поверх камзолов, подтянутые в талии, расшитые мелкой серебряной звездой и трунцаловой канителью[8], которую умеют шить только золотошвейки из Майнсберга и Штольпена. Поверх кюлотов — не грубых суконных, как у Котейшества, а нежной кремовой замши — надевали пышные складчатые плундры, и набиты они были, надо думать, не конским волосом, как у жалких подражателей из низин. А еще у здешних господ были до чертиков смешные шпоры. Тонкие, витиеватые, такие изящные, что смотреть больно. Украшенные тончайшей гравировкой, они явно не годились для настоящей работы и должны были погнуться от первого же удара. Барбаросса едва не фыркала всякий раз от их вида. Одна такая шпора при всей ее бесполезности должна была стоить по меньшей мере дюжину обедов в лучшем трактире Нижнего Миттельштадта…
