Иеронимус пожал плечами.
— Спалю в печке, — сказал он.
— А со мной?
Он не ответил.
— То же самое, — сказала Рехильда Миллер. — Спалишь.
— Он приходил к тебе?
Женщина промолчала. Ее начала трясти крупная дрожь, и Иеронимус прикрикнул:
— Успокойся, ты, потаскуха!
Из ее глаз хлынули слезы. Иеронимус брезгливо поморщился — терпеть не мог женских слез.
— Он пришел, но не захотел вызволить меня, — пролепетала Рехильда Миллер. — Он избил меня за то, что я предала его. Это ты заставил меня говорить, ты силой вырвал у меня признание.
— Разве ты говорила не то, что думала? — удивленно спросил Иеронимус.
— Он смеялся надо мной. Он ушел, не простившись.
— Да пошел он в задницу, твой Агеларре, — сказал Иеронимус. — Что тебя так испугало?
— Он проклял меня.
Иеронимус пошевелил ногой свой плащ, расстеленный на полу.
— Блюй, — сказал он. — Ну, давай, выблевывай все страхи, все, что тебя мучает. Все сюда — и я выкину их вон.
Женщина смотрела на монаха, как на сумасшедшего. Она действительно ощутила, как к горлу подступает комок. Иеронимус наблюдал за ней без всякого интереса.
— Тебя ведь тошнит, не так ли? — сказал он.
И не успел он договорить, как ее начало рвать. Прямо на монашеский плащ. Скудной тюремной похлебкой, плохо переваренной рыбой, которую она ела прямо с костями. Потом просто водой. Рехильда давилась и рыдала, а потом устала плакать и постепенно успокоилась. Обтерла лицо.
Иеронимус сидел на лавке все в той же позе.
— Все в порядке? — спросил он как ни в чем не бывало. — Заверни это, не так вонять будет.
Она подчинилась. Она действительно почти успокоилась.
И только когда зловонный сверток исчез в груде соломы, вернулась память и вместе с ней набросился прежний ужас: завтра она умрет.
Но Иеронимус опередил ее.
— Сядь, — велел он.
Она оглянулась по сторонам и села прямо на пол, у его ног.
— Ты плохо слушала отца Якоба, Рехильда Миллер, — сказал Иеронимус. — Трудно винить тебя. Отец Якоб косноязычен, хотя чист душой и, несомненно, является достойным пастырем Оттербахского рудника.
— Избавь меня от проповедей, святоша, — прошептала Рехильда Миллер.
— Я всегда был противником проповедей, — невозмутимо сказал Иеронимус фон Шпейер. — Было сказано Слово, нет смысла передавать его своими словами, которые все равно будут хуже однажды изреченных.
И раскрыл библию.
Начал читать.
Не по-латыни — на своем родном языке. Поначалу Рехильда даже не поняла, что именно он читает. Потом сказала — и ужас ее возрос многократно:
— Это же запрещено!
— Срал я на все, что запрещено, — оборвал ее Иеронимус. — Я хочу, чтобы ты поняла. Если сказанное на латыни слово не трогает тебя, я передам его на языке, который будет тебе понятен.
— Это ересь, — сказала Рехильда, не веря собственным ушам.
И надежда затеплилась в ней.
— Даже ересь может послужить доброму делу, — ответил Иеронимус. — Иначе зачем Бог допускает ее существование?
Он продолжал пересказывать священное писание, на ходу перекладывая его на свой язык. Оба вскоре забыли, где находятся, завороженные книгой. Иеронимус охрип, но даже не заметил этого, заново открывая для себя каждое слово. Он понял, что ошибался, самонадеянно полагая, что знает все четыре евангелия наизусть.
В тюремной камере, где разило прелой соломой, блевотиной, потом, на лавке из неструганых досок, при свете маленькой свечки заново рождались великие слова. Монах читал, ведьма слушала.
Потом не стало ни монаха, ни ведьмы.
Selig sind, die ihre Kleider waschen, dass sie teilhaben an dem Baum des Lebens und zu den Toren hineingehen in die Stadt.
Draussen sind die Hunde und die Zauberer und die Unzuchtigen und die Morder und die Gotzendiener und alle, die die Luge lieben und tun.
Слово «Zauberer» разрушило странное состояние полусна, полуяви, напомнив о том, что происходит на самом деле.
Камера.
Ведьма.
Инквизитор.
Библия, прочитанная на немецком языке. Искаженная.
Агеларре, должно быть, помирает со смеху.
Иеронимус отложил книгу, прокашлялся и понял, что сорвал голос. Первый солнечный луч уже проник в город, гуляет по начищенным медным сковородкам Доротеи Хильгерс, золотит солому в растрепанных волосах Рехильды Миллер.
Рехильда спала на полу у ног Иеронимуса. И когда он увидел ее прекрасное умиротворенное лицо, он заплакал.
«Дабы обвиняемая Рехильда Миллер из Раменсбурга спасла свою душу и миновала смерти ада для души, мы пытались обратить ее на путь спасения и употребляли для этого различные способы. Однако, обуянная низкими мыслями и безнадежно совращенная злым духом, означенная Рехильда Миллер предпочла скорее быть пытаема ужасными вечными мучениями в аду и быть телесно сожженной здесь, на земле, преходящим огнем, чем, следуя разумному совету, отстать от достойных проклятия и приносящих заразу лжеучений и стремиться в лоно и к милосердию святой матери-церкви. Так как церковь Господня ничего более не знает, что она еще может для обвиняемой сделать ввиду того, что она уже сделала все, что могла, мы присуждаем означенную Рехильду Миллер к передаче светской власти, которую нарочито просим умерить строгость приговора и избегнуть кровопролития».
Dorn — колючка (нем)
