Ивелин стоял застывши соляным столбом, бледный как смерть, однако ж морщинки на нем разгладились. Это было смертельно испуганное, но теперь по-прежнему юное лицо.
— Убейте меня! — простонала Лидия, кривя впалый рот. — Убейте же кто-нибудь!
— Никто здесь и не помыслит убивать Вас, не надейтесь! — гневно обернулся к ней отец Модест. — Живите, сколько Вам отпущено еще на земле. Вырвано лишь ядовитое жало украденной красоты.
Гамаюнова все рыдала на полу, но никто не обернулся на нее в дверях. Отец Модест с Роскофом вели под руки Ивелина. Вслед странной сей процессии таращили глаза ошеломленные лакеи.
Оказавшись на улице, Ивелин вдруг громко заплакал, по-ребячески размазывая слезы кулаками.
— Дело худо, Филипп, — хмурясь, сказал Роскофу отец Модест. — Чаю, придется мне заняться приятелем Вашим. А вить следовало бросить дурачину горевать, виноват-то сам! Нашел где искать идеалу, будто неизвестно, что кокетка лишь одною буквою отлична от… Ладно, что теперь! Езжайте с Нелли, Филипп. Только не обессудьте, придется Вам за кучера.
Нелли подняла глаза на карету: на козлах никого не было.
— Отчего так страшатся люди умалишенных? — спросила Нелли. Чем скучать одной, она влезла на козлы рядом с Роскофом. Отсюда высоко было глядеть на незнакомый еще город, хоть и погрузившийся в легкую тьму летней ночи. Экой веселый разнобой царил на горбатых улицах, ничем не похожих на ровные линейки младшей столицы! Дома то подступали к мостовой, так, что деревянный тротуар казался узок для дамских подолов, то вдруг взбирались на холмик или прятались в саду. Сразу признала Нелли их уловку, знакомую по отчему дому: рустр и штукатурка с лепниною облачали зданья в элегантный каменный наряд, а по правде были они деревянными. Приглядись, заметишь: кусок «гранита» отломился, и торчит из-под него тесовая обшивка.
— Быть может, по той же причине, по какой сторонятся они любого нещастия? — предположил Филипп, ловко управляясь с вожжами. — Люди иной раз и милостыню подают не по доброте, а чтоб только скорей отошли от них калека либо вдовица с детьми. Думается мне иной раз, что они верят, будто нещастье передается через прикосновенье, словно чума, а то и пуще — через зренье.
— Нето, — возразила Нелли. — Безумья боятся больше. Когда человек руку или ногу потерял, о том не шепотом рассказывают и по сторонам не озираются. И с тем вместе калечество либо бедность любопытства к себе не вызывают. А так вроде и прочь готовы бежать, а вроде и оглядываются. Непонятно мне, между тем. То говорят безумец, с ума сшедший, то душевнобольной. Так душа на самом деле болит или ум утратился?
— А никто не знает. Верно то и страшно, то и любопытно, что и есть загадка. В каком мраке нещасный блуждает, потерявши себя? Тр-ру! Уж мы и приехали.
Небольшой домик с мезонином стоял в заросли самых нелюбимых Нелли деревьев — тополей. Тополи же были в самой нелюбимой ею поре — сыпали во все стороны надоедливым пухом. Вчерашний сильный дождь изрядно прибил его, однако ж корявые старые деревья уже успели вновь взяться за свое — и даже лужицы на дворе подернулись как бы сероватым тюлем.
На крыльцо выскочила Катя с танцующим в руке фонарем — верно, заслышала стук кареты.
— Все мы сладили! — воскликнула Нелли, спрыгивая. — Старуха уж неопасна!
— Да знаю, — откликнулась Катя, растворяя скрипучие двери просевшей на один бок конюшни.
— Откуда это ты знаешь?
— А поди в горницу, там тебе нечаянный интерес. — Катя слегка стукнула ладонью по фонарю, и ветви тополей закачались, словно свет был ветром.
Нелли взбежала по высокому крылечку и влетела в дом. Самая безмятежная картина представилась ее взору. Параша, сдвинув со стола скатерть, гладила в глубине полутемной комнаты ее сорочки. Багряные угли весело поблескивали сквозь узорные прорези скользившего по белому полотну утюга. По одну сторону потихоньку росла стопка глаженого белья, по другую сугробился ворох неглаженого. Что-то громоздкое лежало еще подальше в темноте на беспружинном кожаном диване с высоченною спинкой.
— Те, что братнины, тебе вовсе малы, — заметила Параша вместо приветствия. — Гляди, уж швы расползаются.
— Чего Катька говорила за сюрприз… — начала было Нелли, но осеклась: на диване лежал человек, связанный чем-то вроде широкого синего пояса. Украшенные бахромою концы торчали у него изо рта.
— Это еще кто таков? — Филипп вошел вслед за Нелли.
— Давешний кучер приволок, — пояснила Параша, ловко направляя по оборке пыщущий жаром кораблик. — Для отца Модеста, мол, а больше ничего не разъяснял.
Ухватив оплывший салом оловянный подсвечник, Нелли кинулась к лежащему.
— Ба! Да сие наш певун! — засмеялся Роскоф.
И вправду то был Индриков, только рыжей обыкновенного, поскольку с куафюры его изрядно осыпалась пудра. Нелли не могла и вообразить, насколько выразительней делаются глаза, когда человек лишен дара речи. Зеленоватые, они, казалось, побелели от злости, и Нелли могла бы поклясться, что глаза сии обзывают их с Филиппом такими страдными словами, что половину из них она не знает вовсе. И вместе с тем на донышке их плескалась испуга. Зубы молодого человека с яростью впивались в жесткий узел, словно в надежде его перекусить.
— Ну так пусть Его Преподобие с ним и беседует, — беспечно сказал Роскоф, отходя от увязанного пленника. — Прасковия, не найдется ль у тебя чего для тех, кто ворочается голодными из гостей?
— Пирогов с капустой напекла, — Параша поставила утюг на чугунную подставу и принялась складывать белье. — Потом уж доглажу, мы с Катькою тож не вечеряли. Батюшку, я чаю, не ждем?
— Все шансы умереть с голоду, коли ждем.
— Ну чего, каков подарочек? — Катя, хлопнув дверью, вбежала в дом.
— Эка невидаль, пришел кучер да связанного притащил, — Нелли принюхалась, но пирогами не пахло. Ах да, поварня-то на дворе. — Вот мы чего расскажем, жуть!
— Ну и не похваляйся! — Катя надулась. — Нам, небось, не меньше твоего хотелось поглядеть, как старуху прихлопнут.
— Да никто ее не убивал вовсе!
— Как это не убивал? — возмутилась Катя.
Параша вошла, бережно неся большую глиняную мису, укрытую полотенцем. Из-под него повеяло наконец заманчивым маслянистым жаром.
Нелли начала рассказ, едва сели за стол. С дивана доносилось беспокойное ворочанье. Нелли же не знала, чем наслаждается больше: теплым желтым пирожком, защипанным петушиным гребешком вдоль спинки (кажется, пятым по счету), или же ужасом и восхищением подруг. Даже у Кати интерес к повествованию Нелли переборол самолюбие.
— А волоса-то, волоса, только поседели или повыпали частью? — стонала почти она. — Хоть одним бы глазочком глянуть, как морщины поползли!
