— Зачем я вам?
— Не спрашивайте, просто останьтесь. Я прошу… хотите, встану перед вами на колени?
— Это лишнее, сударыня, — смущенно пробормотал он. — Это лишнее, тем более что вы просите, сами не зная о чем.
Она вскинулась, мгновение назад смиренная, теперь — по-высокородному гневная, гордая.
— Не знаю?!
— Точнее, забываете. За мной охотятся какие-то люди, причем люди, владеющие колдовством. Вспомните о разбойниках, от которых нас спасли господа Эндуан и Шкиратль. Вспомните, что таинственный трюньилец-кукольник был не один — и его напарник искал что-то, а точнее кого-то, в моей комнате. Не думаю, что мои преследователи — кем бы они ни были — прекратят охоту. Поэтому уже одно мое присутствие опасно для вас.
— Вы весьма непоследовательны, господин жонглер. Тогда почему вы хотели забрать с собой Матиль, если верите, что вам угрожает опасность? Да и вообще — вас преследуют? Ну вот и спрячьтесь в Тайнангине!
— Я подумаю.
Флорина готова была плакать. Она стояла сейчас очень близко, чересчур близко: Кайнор чувствовал исходивший от нее запах груш, еще более сильный, чем прежде. Он всегда любил груши, с детства так и не наелся: родители баловали ими в первую очередь брата, Кайнору же почти недоставалось…
— Пожалуйста, — шепнула она.
Потрескивал неподалеку костер, звонко фыркали кони, пританцовывали на морозце. Небо над головой почему-то вдруг показалось Гвоздю полупрозрачной сеткой, вот-вот готовой порваться.
Уже рвущейся.
Уже…
— Хорошо! — наигранно бодро подмигнул он чернявой. — В конце концов, я с удовольствием погляжу на лицо господина Туллэка, когда тот убедится, что перейти через горы невозможно. И тогда уж каждый из нас отправится обратно своим путем. А мир… стоял столько лет, простоит еще немножко, верно?
Верно, улыбнулась она сквозь слезы: не сдержалась-таки, «графи-иня»!
— Ну, пойдем тогда, порадуем честную компанию. А то уж они небось думают о нас невесть что!
— И пусть бы… — прошептала она ему в спину. Но Гвоздь предпочел сделать вид, что не услышал.
* * *
Горцы, живущие на восточных склонах Хребта, говорят, что Лабиринт — это место, где нет времени. В чем-то они правы, в чем-то — ошибаются.
Лабиринт — место, где чересчур много времени, ибо он — самый большой и самый стабильный из всех Узлов, когда-либо падавших в Ллаургин Отсеченный.
И вот сейчас — а может, завтра или вчера — некое мохнатое существо о шести лапах сидело в небольшом зальце и смотрело на спящих там людей. Пересилив свой страх перед «Дуйником», оно вернулось сюда, еще само не зная зачем.
Рваным ритмом мерцал изнутри лакированный череп с дырой на месте правого клыка, плясали, оживая, изображения на потолке. Тонули, запутавшись в нитях времени и сновидений, четверо: молодой человек в неполном доспехе, горбатый старик, полудурок-полудура и чародей.
В конце концов, у каждого — свои сны, ведь так? И как узнать, что видят сейчас глаза «железноголового» или «горбратика», почему вдруг всхлипнула, не просыпаясь, «молчаливица», о чем беззвучно рыдает «широкоротый»?
Сейчас а может, завтра или вчера, или одновременно во множестве времен и мест — шестилапому кажется, что он понимает, отчего плачет «широкоротый». Он тянется мохнатой рукой к спящему, но замирает, прислушивается и, вздрогнув, спешит скрыться в тенях.
Так и не дослушав до конца чужой сон.
Фриний стонет и шепчет: не отворачивайся!
Проступают и горят алым старые шрамы на щеках — хотя не должны бы, ведь в тот день, когда Тойра повез его в монастырь Цветочного Нектара, шрамов еще не было.
И Фриния еще не было.
А Тойра — еще был.
Помнишь, Найдёныш? — первое лето в сэхлии, когда Мудрый забрал тебя к Аньели. И пообещал: «Будешь себя хорошо вести и прилежно учиться, где-то в начале Мотылька возьму тебя в небольшое путешествие».
Он выполнил свое обещание и когда настал срок…
Фриний вертится с боку на бок, пытается заслониться от воспоминания, которое таит в себе слишком многое, таит в себе всё. Но на сей раз не удается, и тот день властно втягивает его, врывается в сознание ярким безоблачным небом, запахами чесночной колбасы и жареной рыбы, шелестом ивы на ветру, прохладой речки, разговорами…
Они остановились на пару дней в монастырской гостинице для небогатых путников; ежеутренне выстаивали вместе со всеми молитву к Сатьякалу и выполняли общие ритуальные пляски после нее. А потом шли на берег речки, где Найденыш купался и дрых, сколько влезет, а Тойра и еще один постоялец, низкорослый пожилой монах, рыбалили и неспешно беседовали о чем-то. Сквозь сон — тот, тогдашний, и этот, нынешний, — он слышал обрывки их разговоров: так, ничего особенного.
И вообще ничего понятного.
Вот например:
— Когда вы впервые поняли, что вы — не тот, кем вас считают? — (Это монах, братом Гланнахом его кличут.)
— Всё не так. Одновременно я был и тем, прежним Тойрой, и совсем другим. Это сложно объяснить. И чем больше пытаешься, чем больше громоздишь слов, тем меньше произнесенное выражает суть.
— И всё-таки…
— Ну хорошо. Хорошо. Представьте на минутку, что актер, который играет сегодня мерзавца, завтра — книгочея, послезавтра — купца, — что он вдруг по какой-то причине настолько перевоплощается, что забывает о самом себе. Он искренне считает себя… ну, допустим, монахом. И живет на сцене, ведет себя, как монах. И это длится не день, не неделю — годы.
— С самого рождения, — тихо произнес брат Гланнах.
— Совершенно верно, с самого рождения. А потом он вдруг понимает, что ряса монаха, маска, привычки есть, одеваться, говорить — всё это только одна из его ролей. Может, не самая удачная, но зато нынешняя. Как думаете, что станет с таким актером?
— Ну-у, первым делом он забудет слова или начнет вести себя неестественно… для монаха, разумеется.
— Браво! Вы схватываете на лету, брат Гланнах. Но разве актер, вспомнивший, что он актер, перестанет при этом быть изображаемым монахом?
— Непростой вопрос… Наверное, он станет кем-то большим, чем прежний монах.
— А теперь представьте, что актер вспомнил о том, кем он является на самом деле. Но не в силах покинуть подмостки. Он вынужден, обязан доиграть спектакль до конца. Пусть перевирая слова, фальшиво отвечая на реплики партнеров — но доиграть. Более того, он выясняет, что даже когда спектакль закончится, ему вечно предстоит быть на этих подмостках, только на них и только в этой пьесе. Не самой, доложу я вам, пасторальной из всех возможных, хотя, ради справедливости, добавлю, что и не самой жестокой.
— Тем не менее участь его незавидна, тут вы правы.
