— Давай пошевеливайся, бледная немочь! — прорычал он, вытаскивая Эмиля из фургона. — Ну, чего ты опять испугался?
— Здесь слишком светло! — прохныкал Эмиль, крепко зажмуриваясь и пытаясь спрятаться под полой сюртука Голеску.
— Мы в настоящем большом городе, идиот, — раздраженно вещал Голеску, шагая сквозь толпу и волоча за собой слабо упирающегося
Эмиля. — Эти яркие штуки на столбах — новейшие газовые фонари, последнее достижение цивилизации. Скоро, если мы захотим, у нас вообще не будет ночи, представляешь? Тебе тогда Придется переселиться в угольный погреб. Впрочем, тебе, наверное, это понравится. — Хочу сосиску на палочке, — внезапно объявил Эмиль.
— Терпение, — Голеску огляделся по сторонам в поисках лотка с едой. — Есть — как чесаться: только начни, потом не остановишься, — добавил он назидательно. — Так что чешись, Тыковка, и скоро ты получишь свою сосиску. Хотел бы я знать, куда, черт побери, подевались все лоточники?
Вскоре он заметил знакомого продавца и, протолкавшись сквозь толпу к прилавку, бросил:
— Эй, приятель, сосиску по-венски! И он положил на прилавок монетку.
— Сосиски по-венски закончились, — ответил торговец. — Могу предложить голубцы с мамалыгой или токетурэ[3] с мамалыгой. Выбирайте.
Голеску почувствовал, как у него потекли слюнки, — Давай голубцы, и побольше мамалыги.
Бумажный фунтик с едой он унес в относительно спокойный уголок и уселся на тюк сена.
— Иди сюда и ешь, — сказал он Эмилю. — Мамалыга тебе, а голубцы — мне, идет?
Эмиль ненадолго приоткрыл один глаз.
— Я это не ем. Там подливка!
— И вовсе там нет никакой подливки, разве немножко… — Голеску поковырял между голубцами пальцем и извлек крошечный комочек каши. — Видишь? Отличная мамалыга!
Эмиль начал всхлипывать.
— Я не хочу это! Я хочу сосиску-у-у!
— Послушай, это же все равно что сосиска, только в виноградных листьях, а не в свиной кишке, вот и вся разница! — Голеску отправил в рот кусок голубца. — Ум-м, вкуснятина!
Но Эмиля эта наглядная демонстрация не убедила. Голеску вздохнул, быстро доел голубцы, проглотил мамалыгу и вытер руки о курточку Эмиля. Потом он снова потащил мальчугана за собой. Они обошли ярмарку вдоль и поперек, но сосисок по-венски почему-то нигде не было. Единственным, что Эмиль согласился есть, была сладкая вата. Вата ему очень нравилась, и Голеску купил мальчугану сразу шесть порций. Пока, скорчившись под фургоном, Эмиль торопливо пожирал лакомство, сам Голеску приплясывал на одном месте и хлопал себя по плечам, пытаясь согреться. Резкий, холодный ветер насквозь продувал сюртук, и он с тоской вспоминал о горячих, острых голубцах.
— Разве это жизнь для мужчины, у которого в жилах течет алая кровь, а не прозрачная водица? — ворчал он. — Женщины, вино и танцы — вот что мне нужно, а где они? Просто смешно: я нянчусь с каким-то недоноском, который к тому же не ест ничего из того, что едят нормальные люди, а властительница моих снов смотрит на меня как на пустое место. Нет, если бы у меня была хоть капелька самоуважения, я бы ворвался ночью к ней в фургон и… Тогда бы она увидела, из чего сделан Барбу Голеску!
Последний розовый комочек сахарной ваты исчез во рту Эмиля. Мальчуган рыгнул.
— Она бы, конечно, отбивалась, — продолжал размышлять Голеску.
— Может быть, даже покалечила меня… немножко. Пальцы у нее — словно стальные, бр-р!.. Это-то меня и возбуждает, Эмиль, вот что самое ужасное! Пусть это унизительно, но я готов, видит Бог — готов!
Эмиль снова рыгнул.
Воздух с каждым часом становился все холоднее. Эмиль под фургоном повернулся на бок и принялся что-то негромко гудеть себе под нос. По мере того как затихала ярмарка и один за другим гасли фонари и гирлянды, этот вой становился все слышнее. Теперь его не заглушал даже скрип вращающейся карусели, так как карусельщик закрыл свое предприятие на ночь. Наконец ушел последний клиент Амонет. Не прошло и нескольких секунд, как дверь фургона снова распахнулась, и на пороге показалась сама гадалка. Замерев в напряженной позе, она крутила годовой, пытаясь определить, откуда доносится этот протяжный звук. Наконец взгляд Амонет упал на вытянувшегося под фургоном Эмиля.
— Что ты с ним делал? — крикнула она Голеску и оскалилась.
— Ничего, — ответил тот, на всякий случай отступая на пару шагов.
— Его Величество Турнепс IV предпочел мамалыге сахарную вату, а теперь, похоже, очень об этом жалеет.
— Дурак! — бросила Амонет, и, спрыгнув на землю, выволокла Эмиля из-под фургона, где он лежал среди соломы и пустых бумажных конусов из-под ваты. Мальчугана тут же вырвало густым розовым сиропом.
— Хочу картошки! — выпалил Эмиль, вытирая рот ладонью. Амонст метнула в сторону Голеску еще один. взгляд, от которого у бедняги в груди что-то екнуло, однако он справился с собой и вполне светским томом сказал:
Почему бы нам троим не пойти куда-нибудь поужинать? Я угощаю.
— Потому что уже почти полночь, кретин! — прошипела Амонет.
— Вон то кафе еще открыто, — возразил Голеску, указывая на ярко освещенный павильон на краю площади.
Амонет долго смотрела на него, потом пожала плечами.
— Помоги ему встать, — сказала она.
Голеску поднял Эмиля за шиворот и поставил на ноги.
— Идем, — сказал он. — Твоя картошка зовет нас, маленький упрямец. Не будем заставлять ее ждать.
Эмиль взял его за руку, и они вместе зашагали через площадь. Амонет, немного помедлив, двинулась следом.
Свободный столик нашелся только один, у самого входа. Час действительно был поздний, и кафе оказалось битком набито людьми в вечерних костюмах — довольно дорогих и сшитых по европейской моде. В зале стоял гул множества голосов, которые, эхом отражаясь от стен, приобретали несколько неестественное, металлическое звучание. Окинув зал сумрачным взглядом, Амонет уселась на стул и больше не обращала на окружающее никакого внимания. Она, впрочем, сняла платок и накинула наголову Эмилю, который сразу стал похож на маленькое черное привидение. Мальчик не возражал.
— Зачем ты это сделала? — спросил Голеску, предпринимая еще одну попытку завязать разговор. — По-моему, в последнее время он стал меньше бояться света.
— Будет лучше, если его никто не увидит, — коротко ответила Амонет.
— Что будете заказывать? У нас имеется превосходное мороженое для вашего малыша, — вкрадчиво сказал официант, появляясь возле правого локтя Голеску так быстро и бесшумно, словно выскочил из потайного люка в полу. От неожиданности Голеску даже слегка вздрогнул. У официанта были блестящие, как стекло, светлые глаза, аккуратные усики, похожие на полоску меха, и неподвижная, заученная улыбка.
