принесла тебе еды, Реми, — протараторила Мириам, слегка подпрыгивая от нетерпения. Ей нравилось приходить к нему в полдень. Обычно они уходили в сторону от порта и садились на траву в тени деревьев. В это время он еще не был смертельно уставшим, спина его не тревожила, и он мог поговорить с ней. А она очень любила слушать. Так любила, что даже готова была проходить изо дня в день через мерзкий портовый квартал.
Он выпрямился и стер со лба пот широкой ладонью, немного прогнулся вперед до хруста костей и крикнул что-то своему приятелю, бритоголовому тиронцу. Мириам не понимала этого наречия, но это ее совсем не заботило — она знала, что тиронец поднимет тюк на галеон, а Реми пойдет с ней. Так было всегда.
— Мне не нравится, что ты ходишь сюда, Мириам. Ты растешь и становишься… — он нахмурился, подбирая нужное слово, — слишком заметной.
Он ворчал. Так тоже было всегда. Как расцветающей девушке, ей очень нравились его слова. Она была бродяжкой всю жизнь, до тех пор, пока не нанялась собирать сливы в надел его матери. Когда-то у Реми был дом и земля, в то время, когда еще не началась война. Его мать убили северяне, все что ему принадлежало было предано огню. Он часто повторял, что от его прежней жизни остались одни угли. Они с Мириам были двумя беженцами, каких в Мецце было больше тысячи.
Реми был слишком задумчив, его что-то тревожило, но она не стала приставать к нему с лишними расспросами, и молча развернула сверток.
— Сыр? — удивился он, присаживаясь рядом с ней.
— Я вычистила амбар Эльетт, и она отдала мне его как плату за труд, — врала Мириам. Она действительно помогла старухе Эльетт, но та дала ей серебряник, такой нужный, чтобы сделать подарок Реми. Его башмакитак прохудились, что их приходилось заматывать холщовой веревкой. Каждый вечер Мириам представляла, как Реми обрадуется, когда у него появятся новые башмаки. У нее уже было три серебряника, но она хотела подарить ему те, какие он носил, пока у него был дом. Она видела такие в лавке сапожника. Целых двадцать серебряных монет!
Сыр же она украла в торговом переулке.
Реми разломил зачерствевшую краюшку хлеба на две неравные половины и, как всегда, протянул большую Мириам.
— Я сыта. Эльетт даже накормила меня, — снова врала она, отказываясь. — Ты же знаешь, какая она добрая.
Старуха действительно была доброй, но ни за что не стала бы кормить у себя оборванцев, даже если бы пребывала в самом благостном расположении духа, даже если бы ей вздумалось накрыть стол для них прямо в амбаре. Реми знал это и помрачнел еще больше, но спорить не стал. Мириам было невозможно переспорить.
— Сегодня ночью в порт прибудет лодка, груженная тиронским табаком, — сухо проговорил он, делая глоток из старой фляги.
Эту отраву можно было найти только на юге. За ее продажу повсеместно сулила смертная казнь, но весь портовый квартал пах полынью. Это и был навязчивый смрад тиронского табака.
Мириам замерла. Реми сделал вид, что не заметил ее испуга.
— За контрабанду тебя могут вздернуть на виселице, — прошипела она, оглядываясь по сторонам. Их никто не должен был услышать.
— Об этом никто не узнает, — ответил Реми. — За воровство могут отсечь руку, Мириам. А вот за колдовство…
— Замолчи! — потребовала она и тотчас вторила ему: — Об этом никто не узнает.
С того места, где в тени прохлаждалась эта странная парочка, вся портовая площадь простиралась перед ними как на ладони. Реми поморщился, когда у галеонов появились вульгарно разодетые девицы. Он боялся, что Мириам рано или поздно поймет, что надеть на себя подобное платье, может быть проще, чем стянуть сыр из лавки. В портовом городе никто не отрубит за это руку. Заработать побольше монет и убраться подальше из этой клоаки — вот что было пределом его мечтаний.
— Я хочу, чтобы ты забыла дорогу сюда.
— Не связывайся с контрабандистами, Реми, — Мириам тихонько положила руку на его плечо. Ее просьба была робкой и неуверенной, ведь он все равно сделает по-своему.
— Сегодня ночью я буду в порту, — ответил он, откинув мешающую прядь волос со лба. — Покрепче запри двери.
Мириам больше не проронила ни слова. Когда они вернулись к галеонам, Реми усадил ее на одну из груженых повозок, направляющихся на торговую площадь. Он хорошо знал погонщика, тот готов был проследить за девчонкой. Так ему было спокойнее. Он видел тех вояк, что последними сошли на берег, и не хотел, чтобы Мириам ненароком повстречалась с ними.
— Прошу тебя! — услышал он ее голос, но даже не обернулся. Ему не хотелось встретить ее осуждающий взгляд.
Мириам тяжело вздохнула, и прислонилась спиной к одному из тюков, заброшенных в повозку, понимая, что она еще слишком мала, и, быть может, глупа для того, чтобы Реми услышал ее. Он решительный, умный и выносливый, а она всего лишь та, кто доставляет ему неприятности. Что она могла дать ему? Ее гнали отовсюду. Ее опасались, как животное, всегда готовое напасть. Даже мать, родив ее, не прижила к груди, а бросила в канаву. Мириам нахмурилась еще больше, когда увидела, как старый погонщик то и дело косится на нее из-под густых темных бровей. Как только повозка подъехала к торговым рядам, она незаметно соскользнула с нее, не желая больше пугать старика.
У лавок, как всегда, было шумно. В этой части города можно было найти дорогие ткани, южные специи, сочные плоды, но больше всего Мириам любила шатер оружейника — там водились самые толстые кошельки, но она никогда не решалась красть у воинов, оттого что день за днем становилась все заметнее, а руки теряли былое проворство. Ей нравилось, устроившись чуть поодаль, наблюдать за тем, как мужчины выбирают для себя клинки, смертоносные и опасные. Случалось, что кто-то из них находил верное оружие и тогда даже самый, казалось бы, слабый мужчина вмиг преображался и становился сам опасным и смертоносным. Так было всякий раз, когда оружие было верным.
В этот раз Мириам не хотела останавливаться, не хотела, но стала неподвижнее камня. Лишь на миг. Она разглядела сквозь толпу мужчину. Он был облачен в светлую тунику, расшитую золотыми нитями, подхваченную широким кожаным поясом. На поясе висел тугой кошелек, до отказа забитый монетами. Там было многим больше двадцати серебряников. Он рассматривал кованые мечи. Сталь играла на солнце. Торговец говорил что-то ему и тот хохотал, запрокидывая голову, а его мягкие черные кудри трепал ветер.
Как завороженная
