Однако ж слов Дубрава было достаточно, чтобы за них ухватились матери – глаза их, прежде нестерпимой болью блиставшие, сразу же хлынули иным, счастливым, молящим светом; они буквально вцепились в руки старца – молили, чтобы побольше он им рассказал – и уж ему от них было не отделаться; направились они вместе в дом, где прежде Алёша жил, и там спешно на стол накрыли, и всё расспрашивали Старца; он же, понурив голову, говорил отчасти и выдуманное, отчасти и то, что на самом деле было. На слёзную мольбу матерей: «…Правда ли, правда ли, что ничего не грозит?!» – ответил утвердительно, хотя на самом деле и не чувствовал такой уверенности – напротив – с каждой минутой волновался всё больше, и всё труднее было скрывать эту тревогу; наконец, при первой же возможности откланялся, сослался на неотложные дела. Николай–кузнец вызвался его проводить – но уже в сенях Дубрав попросил его одолжить сани – Николай согласился и просил, чтобы сани использовались и для поисков его сына, на что Дубрав ответил положительно…
– …Оказывается, за всей этой суетой, за расспросами да за угощениями, за вздохами да за успокаивающими речами, прошёл уже день, и быстрый декабрьский вечер наваливался на землю. И когда тройка проносила Дубрава через раздувшуюся снежными завалами берёзовую рощу, то уже пролегли, всё углубляясь и темнея, алые, закатные цвета.
Он доскакал до того места, где испуганные появлением жителей Еловки, ребята бросились к лесу. Здесь он остановил лошадей, и, приложив руку к сердцу, негромким голосом вымолвил:
– Ну, ежели сердце не обманывает – здесь поворачивать надо.
И тут, из еловой, теперь непроницаемо черной стены метнулся – кровожадный, протяжный вой. Лошади испуганно заржали, попятились…
Тогда старец выбрался из саней, и, подойдя к скакунам, положил им ладонь на лоб, проговорил успокаивающим голосом:
– Ну всё – службу сослужили – теперь домой можете возвращаться….
Спустя несколько мгновений сани уже канули в сумраке, а затем и стремительный перестук копыт смолк в отдалении.
Дубрав на протоптанную волками тропу, по которой за несколько часов до него, пробегали, спасаясь от людей, Алёша и Ольга.
Он обратился к Краку, который сидел на его плече:
– Лети к ним. Постарайся сдержать стаю, когда я не подоспею…
Старый ворон понятливо каркнул, взмахнул крылами, и тут же растворился в ночи…
* * *
Сгустился мрак…
Оля замерзла и устала, и как ей хотелось разрыдаться! – слезы так и душили ее… Она едва поспевала за насупившимся Алешей. В голове девушки проносились мысли: «Только бы не расплакаться, а то он засмеется надо мной… и не отставать, ох как тяжело не отставать то… быстро как он идет… ну ничего, я к его шагу приспособлюсь…»
Где–то далеко, в Еловке залаяли псы, и совсем поблизости взвыло несколько волчьих глоток. Оля, чтобы не вскрикнуть, прикрыла ладошкой рот… Уж она крепилась–крепилась, а потом не выдержала таки и обратилась к Алеше:
– Надо бы нам все таки в Еловке этой ночью переночевать…
Алёша резко обернулся к ней, и в глазах его кололи злые, ледовые искры – снова сердце его медальон терзал; снова злоба подымалась – он проговорил глухим, жестоким голосом:
– Зачем за мною пошла?.. Чтобы ныть?..
Он также стремительно повернулся, и ещё быстрее, едва ли уже не бегом, устремился дальше. Ольга на мгновенье остановилась, и вот уже не видно Алёшу, растворилась в ночи его фигура – вновь поблизости взвыли волки. Хотелось кричать, но сдержала она крик, бросилась за ним – бежала и плакала…
Вдруг увидела возле ствола высящейся над тропою ели, его фигуру – она нерешительно, опустивши голову, подступила, прошептала:
– …Прости, пожалуйста, за слабость, за трусость. Это я волков так перепугалась, но сама конечно понимаю, что нельзя нам в Ёловку идти…
Алёша очень осторожно обнял её, хрупкую, за плечи, прошептал:
– Прости ты меня, пожалуйста…
Где–то совсем близко щёлкнули волчьи клыки, Жар зарычал – но ни Алёша, ни Оля это не слышали. Оля подняла голову и внимательно, в его глаза посмотрела – увидела там муку великую, поняла, что сейчас разрывается его сердце, по подрагивающим губам, векам, поняла, какая боль его терзает, и вот обвила руками лёгкими вокруг шеи, поцелуями осыпала, зашептала:
– Я же люблю тебя, Алёшенька, родненький ты мой… Ты только не гони меня – весь мир без тебя тёмен…
А Жар всё рычал – вот не выдержал, вот подбежал, легонько толкнул своих хозяев (а он теперь и Алёшу, и Олю равно почитал).
– Да, да. – опомнился Алёша. – …Так всё время не простоишь: всё равно, рано иль поздно – иль холод, иль волки задерут. Пойдём, Оля – найдём место подходящее, костёр разведём…
Теперь шагали взявшись за руки, а Жар забегал то сзади, то спереди; и чем больше темнело, тем отчётливей проступало огнистое свечение удивительной его шерсти. И хотя этот свет все равно оставался далеко не таким сильным, как свет настоящего костра – всё же и он утешал, и на него тепло глазам было смотреть. Оля и через варежку чувствовала, как через вздрагивающую Алёшину руку продирались то волны холода, то волны жара; конечно, прислушивалась к каждому его прерывистому вздоху, и понимала – что всё страдает он.
Все вперёд, вперёд… Тропинка ютилась под мохнатыми еловыми ветвями. Ветви эти широкие, древние – они туманными стягами, нависли над головами ребят. А снега под елями почти не было – весь снег лежал на мощных ветвях… Стало уже совсем черно, и если бы ни Жар – ребята не сделали бы больше ни шага, но и так – несколько раз спотыкались о кривые корни. Вскоре они и с тропы сбились, а может, тропа и вовсе исчезла в неглубоком, кое–где обнажающем землю снегу…
– Оля, а что тебе прошлой ночью снилось? – разбил печальную тишину Алеша.
– Давай остановимся… дальше идти нет сил… я тебе все расскажу, – проговорила, оседая под одной из старых елей Ольга…
Алеша уселся рядом:
– Ну, так что же?
– Снежинки мне снились: много, много снежинок…
– И что же ты – мерзла, среди этих снежинок?
– Нет, мне было тепло, я сама была маленькой снежинкой, а остальные снежинками были моими подругами–сестричками, я разговаривала с ними и смеялась, у них такие тоненькие–тоненькие голосочки; знаешь – словно колокольчики.
– Счастливая… – совсем несчастливо произнес Алеша и задумался, потом вскочил. – …Эх, что ж сижу то! Ведь так совсем закоченеем!.. Я тут ель повалившуюся приметил – только что проходили – вот от неё то и наломаю, а ты, Оля, здесь посиди… Сейчас, сейчас…
Он повернулся, и бросился в черноту – сразу без следа исчез – словно злое волшебство, словно Море Забвения его поглотило; и тут уж Оля не выдержала: хоть и негромко, но вскрикнула, вскочила. И снова поблизости завыл волк – тут же заунывный его, леденящий вой подхватил второй, третий… десятый… двадцатый… весь лес вдруг прорезался этими смерть сулящими воплями. Оля пошатнулась, прошептала:
