она поныне. Сказывали, будто пропала. Ты, будешь в Берендейск возвращаться, заверни туда по дороге. Это недалече. Все сам и разузнаешь.
– Только и остаётся. Хорошо, спасибо! – поблагодарил Бармалей. – Что ж, поеду в Тютькино.
Он отсалютовал почтовым людям зажатым в кулаке рисунком и оставил теплую почту, где в углу в печурке весело пел огонь. Анфиса Степановна махнула рукой, а ее истопник едва улыбнулся ему вслед, да еще блеснул в его глазах лукавый огонек, значения которому Бармалей в тот миг не придал, но вполне оценил позже.
Двигатель «Волги» даже на морозе остыть не успел, завелся с пол оборота. Что ж, едем в Тютькино! – пробормотал Борис и, развернувшись перед остановкой по кольцевому следу автобуса, помчался в обратный путь. Марфин портрет он перед собой на ветровом стекле пристроил.
Что характерно, ни по дороге в Митькино, ни теперь, обратно, ему не попалось ни единого транспортного средства. Ни трактора какого, ни лошадки с санями. Да и пеших селян, кроме почтарей, никого он не встретил. Наверное, думалось ему, сидят все по домам, печки топят. Греются. Это его несет куда-то нелегкая. И все-таки хорошо, думал он, что Марфу опознали, что здесь ее живой след сыскался. Выходит, он правильно все рассчитал. Значит, в Тютькино!
До поворота на деревню он долетел лихо и, не раздумывая, свернул налево. Указатель показывал, что до Тютькино всего полтора километра. Ну, что такое полтора километра? Тьфу! Пять минут!
Дорога, правда, скажем прямо, была так себе. Грейдера не знала. Так, не ухожена, хоть и наезжена – довольно рыхлый наст. Но шипованные шины справлялись с работой вполне сносно, и Бармалей уверенно поддавал газу. Однако ближе к деревне он вдруг попал на целину вовсе нехоженую, даже не понял, как так получилось, и куда подевалась дорога. Машина с разгона села на днище, вильнула, гася скорость, потом ее понесло в сторону и, на излете траектории, уткнуло бампером в толстую березу. Мотор предательски чихнул и заглох. Все. Алес.
Тишина свалилась на его голову обвалом. Он огляделся по сторонам, но ничего кроме заснеженных полей вокруг не увидел. И только тогда понял значение лукавого огонька, замеченного им во взгляде супруга Анфисы Степановны.
Глава 5. Сказки Агафьи Никитичны
Первый шок от случившегося прошел скоро, тем более что во время происшествия Бармалей никак не пострадал. Да и времени рассиживаться и вздыхать, особо не было. В конце декабря темнеть начинало быстро, соответственно, и решения следовало принимать так же. Но тут особого выбора у него не было, вариантов виделось всего два. Либо возвращаться назад в Митькино, либо пробиваться вперед в Тютькино. Пешком, разумеется. И либо там, либо там, уже на месте искать помощи.
Бармалей выбрал второй вариант. Тем более, ему показалось, что он почти доехал, и, приглядевшись, различил впереди первые Тютькинские дома. А до Митькино еще идти и идти!
Дверцу машины он открыл с трудом, пришлось поработать ей, как лопатой для уборки снега. Оказалось, что, слетев с дороги, он зарылся в довольно глубокий сугроб. Бармалей шагнул прямо в снег, не видя дна, и сразу провалился по пояс. И, пробивая себе дорогу в снегу, вернулся назад, на проторенный машиной след. И тогда там оглянулся.
До Тютькино, действительно, было рукой подать, по крайней мере, так казалось. Вон они, избы темнеют в снегу. Дорога дальше... Да какая дорога! Так, тропка, посреди высоких наносов и сквозь переметы. Вообще, удивительно, что он досюда доехал.
А вокруг снега, снега... И тишина такая звонкая, что уши закладывает. И простор такой необъятный, что сердце замирает. И покой всерасстворяющий...
Что ж, приняв решение, Бармалей запахнул полушубок, нахлобучил шапку и припустил по единственной тропке. Хорошо бы добыть в деревне трактор, думал он. Иначе ведь машину из снега не вытащить. Хотя, не похоже, чтобы у кого-то тут был трактор. Коли б был, дорогу до шоссе расчистили бы однозначно, а так...
В общем, вскоре возбуждение, вызванное быстрой ездой и внезапным дорожным происшествием сошло на нет, и вместо него воцарилось в его душе непостижимое уныние. Захотелось махнуть на все рукой, сесть в машину да умчаться домой. Однако этого он как раз и не мог сделать. Оттого и уныние. Впрочем, он быстро прогнал его прочь, ибо памятовал, что уныние – страшный грех и форменное непотребство.
Тем не менее, вскоре он заметил, как окружающие его заснеженные поля прямо на глазах стали наливаться синевой. Появились тени и начали громоздиться друг на друга, тесниться, обступать со всех сторон. Но, что удивительно, в домах, к которым он шел и насколько видел, не засветилось ни одно оконце навстречу сумеркам, не вспыхнула ни единая желтая лампочка. Это что же, подумал он, тут и не живет никто? Даже дымов из труб, что на крышах, не видать. А если так, что ему делать?
Бармалей остановился и стал с тревогой оглядываться.
Да-а, пустыня, подумал он. Вечный покой. Собаки и те в молчанку играют. Оставалось, вернуться обратно к машине и греться в ней до утра, бензина должно хватить.
Вдруг он увидел, что в одном хозяйстве, стоявшем чуть поодаль от остальных домов, в низине, вспыхнула лампочка во дворе. Ну и, слава Богу! – обрадовался Борис. Хоть что-то.
Он отыскал тропинку, пробитую от дороги прямо к тому хозяйству в низине, и припустил по ней. Вообще-то, одет он был неплохо – полушубок, заячья шапка. Но вот ботиночки на ногах были добротные, но чисто городские. Несерьезные, как говаривал дед его Василий Павлович. Без подогрева. Потому и стал уже морозец его за пальцы покусывать, что тоже вынуждало парня ускоряться.
На ходу Бармалей разогрелся, раскраснелся, он почти бежал, такая волна удали молодеческой его захлестнула, что он даже принялся смеяться в голос. Оно ведь и голову кружит, когда кровь горячая мороз побеждает. То ли дело!
Он был уже возле забора, и видел перед собой горящую лампу, болтавшуюся на ветру над крыльцом, как вдруг из-под ворот выскочили три здоровенных лохматых пса и с лаем набросились на него. Надо сказать, это стало для него неожиданностью! Бармалей зафукал, закричал на животных, стараясь отогнать их, однако они даже не думали слушаться. Парень размахивал длинными руками, отбрыкивался – все без толку, собаки не боялись, наоборот, раззадоривались пуще прежнего и все норовили в край полушубка вцепиться.
Гвалт поднялся невообразимый, и тут, перекрывая его, раздался медный спокойный голос:
– Стоять! Тихо! Все тихо!
Собаки сразу
