Джейк не знает, что ненавидит всех профессионалов, но на самом деле это так. Люди всегда повергали его в недоумение. Он любит лестницы и ни за что не станет пользоваться лифтом в своем доме. Мать Джейка, в худобе которой есть что-то манящее, часто ложится в постель с кем-нибудь из пресыщенных приятелей.
Теперь он на улице, Джейк Чэмберс на улице, «гранит мостовую». Он чистенький, хорошо воспитанный, миловидный, восприимчивый. У него нет друзей — только знакомые. Он никогда не давал себе труда задуматься над этим, но ему обидно. Он не знает или не понимает, что от долгого общения с профессионалами перенял множество их характерных черт. Миссис Грета Шоу весьма профессионально делает сэндвичи. Она делит их на четыре части и срезает с хлеба корку, так что когда Джейк ест на четвертом уроке в спортзале, вид у него такой, словно он должен бы быть на коктейле и держать в другой руке не спортивную повесть из школьной библиотеки, а бокал. Отец Джейка зарабатывает очень много денег, ведь он — мастер по «рубке», то есть умеет пустить по своей Сети более ударное шоу, чем показывает Сеть конкурентов. Отец выкуривает четыре пачки сигарет в день. Отец не кашляет, но у него жесткая усмешка, напоминающая нож для резки мяса, какие продают в супермаркетах.
Вниз по улице. Мать оставляет ему деньги на такси, но всякий раз, как нет дождя, Джейк идет пешком, размахивая сумкой — парнишка, который из-за светлых волос и голубых глаз выглядит очень американским. Девочки уже начали его замечать (с одобрения своих матерей), а он не робеет и не шарахается от них с пугливым высокомерием маленького мальчика. Он беседует с ними с безотчетным профессионализмом, озадачивая и отталкивая. Ему нравится география и послеполуденная игра в шары. Его отец — держатель акций компании, которая выпускает автоматы для расстановки кеглей, но кегельбан, который постоянно посещает Джейк, не пользуется продукцией фирмы его отца. Джейку кажется, что он не задумывался об этом, но он задумывался.
Шагая по улице, он минует магазин Брендайо, где стоят манекены в шубах, в эдвардианских шестипуговичных костюмах, а некоторые — ни в чем; есть и в «безбелье». Эти модели — эти манекены — безукоризненно профессиональны, а он терпеть не может профессионализм во всех его видах. Он еще слишком юн, чтобы научиться ненавидеть себя, но семя уже заронено; посажено в горькую расселину его сердца.
Он доходит до угла и стоит, сумка с книгами на боку. Мимо с ревом несется поток машин — рычащие автобусы, такси, фольксвагены, большой грузовик. Джейк — просто мальчик, но не среднестатистический, и он уголком глаза замечает мужчину, который убивает его. Это человек в черном; Джейк не видит его лица — только развевающийся балахон, простертые руки. Раскинув руки, не выпуская сумки, где лежит завтрак, в высшей степени профессионально приготовленный миссис Гретой Шоу, мальчик летит на мостовую. Короткий взгляд сквозь поляризованное стекло: полное ужаса лицо какого-то бизнесмена в темно-синей шляпе с залихватским перышком на тулье. У кромки противоположного тротуара издает пронзительный крик старуха — на ней черная шляпка с вуалью. В этой черной вуали нет ничего лихого; она похожа на траурную. Джейк не чувствует ничего, кроме удивления и обычной безудержной, бурной растерянности — что, вот так все и кончается? Он с маху приземляется на мостовую и смотрит на залитую асфальтом трещину примерно в двух дюймах от своих глаз. Сумка с книгами от удара вырывается у него из руки. Джейк задумывается, ободрал ли коленки, и тут по нему проезжает машина бизнесмена в синей шляпе с веселым ярким перышком. Это большой синий кадиллак семьдесят шестого года с шестнадцатидюймовыми колесами. Он почти одного цвета со шляпой бизнесмена. Кадиллак ломает Джейку спину, превращает в кашу живот, а изо рта мальчика, словно под высоким давлением, ударяет струя крови. Джейк поворачивает голову и видит мигающие габаритные огни кадиллака и дым, струйками рвущийся из-под затормозивших задних колес. Сумку с книгами машина тоже переехала, оставив на ней широкий черный след. Он поворачивает голову в другую сторону и видит большой желтый форд, который с визгом останавливается в нескольких дюймах от его тела. К нему торопливо приближается черный парень — тот, что торгует с тележки претцелями и содовой. Из носа, глаз, ушей, прямой кишки Джейка течет кровь. Гениталии расплющены. Он раздраженно думает: интересно, сильно я содрал коленки? Теперь к нему, выкрикивая что-то бессвязное, бежит водитель кадиллака. Где-то страшный, полный ледяного спокойствия голос — голос рока, смерти, судьбы — говорит: «Я священник. Позвольте пройти. Отпущение грехов…»
Джейк видит черный балахон и познает внезапный ужас. Это он, человек в черном. Мальчик из последних сил отворачивает лицо. Где-то радио играет мелодию рок-группы «Кисс». Он видит свою руку, волочащуюся по мостовой: маленькую, белую, красивой формы. Он никогда не грыз ногти.
Глядя на свою руку, Джейк умирает.
Стрелок сидел и хмуро размышлял. Он устал, все тело ныло и болело, а мысли приходили с досадной медлительностью. Напротив, сложив руки на коленях и все еще спокойно дыша, спал удивительный мальчишка. Свою историю он изложил не особенно эмоционально, хотя ближе к концу, когда дошло до «священника» и «отпущения грехов», его голос задрожал. Он, разумеется, не рассказывал стрелку о семье и своем ощущении растерянной раздвоенности, но это все равно просочилось настолько, что стали различимы очертания. Хотя в рассказе сильнее всего смущало не то, что большой город, описанный мальчиком, никогда не существовал (или, если уж на то пошло, существовал лишь в легенде о доисторических временах), это все-таки тревожило. Да и вся история рождала беспокойство. Стрелка пугал ее скрытый смысл.
— Джейк?
— Ммм-м?
— Ты хочешь помнить это, когда проснешься, или нет?
— Нет, — сразу же ответил мальчик. — Я истекал кровью.
— Хорошо. Сейчас ты заснешь, понятно? Давай-ка, откинься.
Джейк улегся — он казался маленьким, мирным и безобидным. В безобидность стрелок не верил. В мальчишке было что-то ужасное, от него так и разило предопределенностью. Это ощущение было не по душе стрелку, но мальчик ему нравился. Очень нравился.
— Джейк?
— Шшшшш. Я хочу спать.
— Да. А когда проснешься, ничего не будешь помнить.
— Ладно.
Стрелок ненадолго засмотрелся на него, вспоминая пору своего детства: обычно ему казалось, что все это происходило не с ним, а с кем-то другим, кто проскочил через некую полупроницаемую линзу и стал иным человеком, — но сейчас прошлое словно бы придвинулось мучительно близко. В конюшне постоялого двора было очень жарко, и стрелок бережно отпил еще немного воды. Он поднялся и пошел в глубину строения, задержавшись, чтобы заглянуть в стойло. В углу лежала небольшая охапка выгоревшего добела сена и аккуратно сложенный чепрак, но лошадьми не пахло. В конюшне вообще ничем не пахло. Солнце вытянуло все запахи без остатка. Воздух был безупречно нейтральным.
