— Снимай плащ, — сказала Мама Чезаре. — Сейчас я заварю чай.
— А почему не кофе? У вас получается замечательный кофе!
— Это на работе. А для тебя, моей гостьи, я приготовлю чай.
Мама Чезаре открыла гардероб и достала из глубокого выдвижного ящика черный поднос с японскими рисунками, маленький медный чайник на подставке, спиртовую горелку, заварочный чайничек из коричневого фарфора, спичечный коробок, две изящные фарфоровые чашки, одна в другой на стопке дребезжащих блюдец, еще одно блюдце с лимоном, нож и жестяную коробку с откидной крышкой, разрисованной мечами и копьями, среди которых красовался портрет пышнобородого человека в красной рубахе.
Схватив чайник, Мама Чезаре извинилась:
— Один момент! — и шмыгнула прочь из комнаты.
Тут Агате ничего не оставалось, как сделать то, что любой сделал бы на ее месте. Она несколько раз подпрыгнула на кровати, прислушиваясь к ее забавным визгам и всхлипам, немножко посопротивлялась искушению как следует осмотреть комнату и, поскольку жизнь коротка, а время драгоценно, поддалась ему. Конечно, Агата была не из тех, кто стал бы выдвигать ящики и заглядывать в буфет — но между приличными людьми принято негласное правило: то, что выставлено на трюмо, на то и выставлено, чтобы можно было посмотреть.
Зеркало было слегка наклонено в своей деревянной раме к батарее баночек и бутылочек на столике. Среди них не было ничего особенного: обычный набор подарков на Рождество, который ожидаешь увидеть на столике у дамы определенного возраста, фарфоровая розетка со шпильками для волос и старомодными украшениями, и маленькая фотография в серебряной рамке. Взяв ее в руки, Агата почувствовала мягкое прикосновение бархатной ткани, которой она была обтянута с обратной стороны. Агата перевернула рамку. Бархат был красный и вытертый — похоже, фотографию часто держали в руках. Агата представила, как это выглядит: каждое утро и каждый вечер маленькая смуглая женщина садится перед зеркалом, берет фотографию и целует ее. Так это было? Агата снова посмотрела на оборотную сторону рамки и прошлась пальцем по вытертой полосе. Да, именно так, и никак иначе. Священный предмет. Реликвия. Она посмотрела на саму фотографию. На ней был изображен высокий, худощавый молодой мужчина с гладко зачесанными назад черными волосами, с усиками настолько тонкими и такой идеальной формы, что они были, должно быть, плодом пятнадцатиминутной ювелирной работы ножницами — или пятнадцатисекундной работы карандашом для бровей. Щеки — мертвенно-бледные, глаза — угольно-черные. Такие глаза могли быть только у человека, чья родословная уходит вглубь веков и оливковых рощ, за которыми виднеются древние финикийские храмы. Одет он был в плотный костюм, ткань которого с виду казалась пуленепробиваемой, а из кармана жилета свисала цепочка часов. Сквозь цепочку был продет его большой палец — единственная небрежность в облике этого человека, прямого как палка, застывшего, словно мертвец. Вторая его рука лежала на плече миниатюрной женщины, сидящей в кресле, — и впечатление было такое, будто это не столько жест ободрения и поддержки, сколько хватка полицейского, вжимающего ее в это кресло так, что не встать — хочет она того или нет.
— Это мой муж, — сказала Мама Чезаре, закрывая дверь ногой. — Папа Чезаре. День нашей свадьбы. Прямо из мэрии мы отправились к фотографу. Заставили всех ждать. Мы были такие красивые.
Она поставила чайник на подставку, и, прежде чем успела зажечь спиртовую горелку, на поднос выплеснулось немножко воды. Призрачно-синий огонек лениво потанцевал на фитиле, мигнул и разгорелся.
Мама Чезаре уселась на кровать (ноги ее до пола не доставали) и протянула руку, чтобы взять фотографию. Потом жестом пригласила Агату сесть рядом.
— Мой Чезаре. Ах, какой это был мужчина! — Она поцеловала фотографию и подпрыгнула на кровати. Кровать протестующе всхлипнула. — Слышишь, как скрипит? Это мы за двадцать восемь лет замужества довели кровать до такого состояния. — Она подпрыгнула еще несколько раз. — Не подумай, что я жалуюсь. У нас была такая жизнь! Такая жизнь, какая должна быть у тебя. О, то был мужчина! Настоящий мужчина!
Мама Чезаре посмотрела на фотографию долгим взглядом, снова поцеловала ее и обернулась к Агате.
— Я знаю, о чем ты думаешь. Ты смотришь на меня и видишь маленькую высохшую старушку. Что может старушка знать о скрипящих кроватях? Но эта старушка, — она прижала фотографию к груди, — очень даже многое знает о скрипящих кроватях, а самое главное, очень многое знает о любви. Есть любовь и есть постель. Любовь — хорошая штука, а постель — это… это fantastico! Но самое лучшее, — она хлопнула Агату по коленке, — это когда есть и любовь, и постель. Так бывает, когда добрый Господь, поплевав на пальцы, оттирает грязь с окошка, которое забыли протереть ангелы, и говорит: «Посмотрите сюда. Смотрите, что вас ждет. Смотрите, что я для вас приготовил!»
— У меня этого уже очень давно не было, — сказала Агата.
— У меня тоже. Но я помню.
— А я забываю.
— Знаю. Поэтому я так за тебя и беспокоюсь. Если заглянуть в окошко не с тем мужчиной, ничего особо прекрасного не увидишь.
Маленький медный чайник начал закипать. Мама Чезаре спрыгнула с кровати, насыпала в заварочный чайничек чай из расписной жестянки, залила воду, помешала ее и стала ждать, склонившись над чайничком.
— Почему вы заговорили со мной утром? — спросила Агата. — Откуда вы обо мне так много знаете?
— Я — strega, потомственная ведунья. Это не так уж трудно. Когда ты видишь человека, умирающего от голода, ты понимаешь, что он хочет хлеба. Ему не нужно об этом говорить. Ты просто смотришь и видишь. Всякий, кто посмотрит на тебя, поймет, что ты умираешь от голода.
— Но мой муж этого не видит.
Мама Чезаре разлила чай по чашкам.
— Мне кажется, он очень даже хорошо это видит. Мне кажется, он очень голодный человек. Человек, слишком трусливый для того, чтобы поделиться с тобой тем, что имеет. Он так боится умереть от голода, что оставляет тебя голодать в одиночестве. Это очень плохо. Ладно, — Мама Чезаре передала Агате покачивающуюся на блюдце чашку, — пей, пей до самого дна и молчи. Ни слова. Молчи и слушай.
Агата разомкнула сжатые пальцы и взяла чашку. Мама Чезаре уселась рядом на всхлипнувшую кровать. Словно в детстве, когда Агата сидела рядом с бабушкой, в трубе завывал ветер, и начиналась сказка: «Однажды, давным-давно…» Агата отхлебнула чай. Горячо. Ломтик лимона прикоснулся к губам.
— Давно, очень давно, — начала Мама Чезаре, — в моей старой стране была война.
