— Вот поэтому мы решили всё исправить. В этот раз будет по-другому. Мир изменился к лучшему. Мы тщательно подготовились. Учтены все ошибки.
— И вы выбрали меня? Что за странная фантазия? А ничего, что для девы у меня слишком много недостатков, например, четверо детей?
— В конце концов, общественные нормы морали заметно смягчились, было решено считать этот вопрос второстепенным.
— Спасибо, конечно, но всё-таки — почему я?
— Мы и сами того не ведаем! — с волнением воскликнул Гавриил. — Но все приметы, все тайные знаки указали на вас — звезда воссияет над Вашим домом! Мы перепроверяли, мы консультировались! — Ангел развёл руками, демонстрируя полнейшее недоумение. Понизив голос, он признался: — Мы даже гуглили!
— Пхе-е-е! — раздалось с верхушки забора. Уши Гавриила порозовели.
— Они гуглили… — задумчиво сказала Марисабель самой себе. — О темпора, о морес… Знаете что, Гаврюша, мне скоро детей кормить, пойдёмте в дом, там и поговорим. — Она заглянула в таз и вздохнула. Красивая мыльная пена исчезла, бриллиантики полопались, осталась только мутная сизая водица. — Ну вот, бельё недостирано, и вода уже остыла.
— Это ничего, это я сейчас, — торопливо сказал Гавриил. Он окунул конец пальмовой ветви, которую всё ещё держал в руке, в таз и подержал его там с полминуты. — Всё, готово!
Вода в тазу стала кристально голубой, простыни — белоснежными.
— Ничего себе! — тонкие брови Марисабель высоко взлетели. — Вы всемогущи?
Гавриил порозовел ещё больше.
— У меня многое не получается. Я, видите ли, недавно в ангелах. Никакого опыта. Честно говоря, я даже не понимаю, почему для этой почётной миссии не выбрали кого-то более сведущего. Разве что имена совпадают.
— А я думала, вы тот самый… ну, который тогда…
— Нет, я не тогда. То есть тогда — не я… — Гавриил запутался и замолчал.
Марисабель решила сменить тему.
— Давайте об этом позже, после обеда, а пока развесим бельё, чего ему в тазу прохлаждаться?
Вдвоём, в четыре руки, они быстро украсили верёвки между сараем и домом отлично выстиранным бельём. Простыни тут же надулись от гордости и стали похожи на паруса, наполненные ветром странствий и перемен. Марисабель поднесла край полотна к лицу, закрыла глаза — пахло кедром и ладаном.
Закончив, Марисабель и ангел пошли в дом. На крыльце они, не сговариваясь, оглянулись.
В бузине, где-то среди пышных желтовато-белых соцветий, неутомимо щебетал певчий воробушек — славка.
— «А знаешь», — с выражением читал Матвей, — «если подняться в воздух на много-много сот километров, небо там уже не голубое. Там, вверху, оно совсем черное, даже днем».
— Это правда, — сказал вдруг Гавриил. Марисабель посмотрела ему в лицо — оно было печальным. Фарфор потемнел, золото потускнело.
Собаки тихо сидели у ног детей и, склонив головы набок, тоже слушали Матвея.
2
В доме было светло, прохладно и, несмотря на некоторый беспорядок, неожиданно уютно. Дощатые стены и потолок были белёными, распахнутые окна прикрывали подвязанные лентами ситцевые занавески в клетку, на громоздком исцарапанном ореховом комоде стояло жестяное ведёрко с полевыми цветами. Архаичный буфет был выкрашен в зеленовато-бирюзовый, филёнки молочного цвета были искусно расписаны букетиками лаванды и веточками люцерны. Над большим обеденным столом висела круглая кованая люстра сказочной красоты — плети чёрных роз обвивали тележное колесо. Гавриил засмотрелся на неё.
— Это Матюшин отец делал, — пояснила Марисабель. — Он был очень хорошим кузнецом. На рождение сына выковал мне целый букет. Но однажды ему за шиворот попал горящий уголёк, он пытался его вытряхнуть, выбежал из кузни и больше его никто не видел…
Гавриил сочувственно помолчал и сказал:
— У вас очень мило. Немного напоминает Прованс.
— Вы заметили? — обрадовалась Марисабель. — Так и было задумано. Для обшарпанного, но с традициями дома нет ничего лучше, чем провансальский стиль, — засмеялась она. — А бабушкин буфет я сама расписывала.
— Очень хорошо получилось, — похвалил Гавриил. — Картину, наверное, тоже Вы рисовали? — он указал на висевший над диваном необрамлённый холст.
На картине нервными густыми мазками была изображёна южная марина — почти всё пространство холста занимала лазурная скатерть моря, пёстрая от разноцветных солнечных бликов, усеянная рыбацкими судёнышками, и только в левом нижнем углу стояло кривоватое блюдо золотого песка, на котором раскромсанной халвой лежали охристые скалы.
— Нет, ну что Вы, я так не могу. Это отец Марка писал, моего второго сына, он был очень талантливым художником. Больше всего любил рисовать море. Однажды поехал на этюды с друзьями; внезапно, при полном штиле поднялась гигантская волна и унесла с собой Маркушиного папу. Больше я от него известий не получала.
Гавриил снова предпочёл сочувственно промолчать.
Марисабель усадила ангела на диван, покрытый лоскутным одеялом, поставила перед ним стакан, бутылку минеральной воды, а сама принялась накрывать на стол.
— Я не пью, — поспешно сказал Гавриил.
— Это нынче у мужчин такая редкость, — заметила она.
— Вы не поняли. Я вообще не пью.
— Да всё я поняла, просто пошутила, — засмеялась Марисабель.
Ангел подумал и тоже рассмеялся.
Они принялись оживлённо обсуждать всяческие сторонние темы, житейские пустяки, погоду, дороговизну первой черешни и первую клубнику, и проскочили буквально в миллиметре от видов на урожай озимых, но благополучно избежали этого и внезапно перешли на книжную иллюстрацию: с Марисабель это случалось часто, она была из тех лесорубов, что продолжают валить деревья даже во сне. Она принесла и показала Гавриилу альбом с иллюстрациями Чарльза Робинсона к «Виндзорским проказницам», и ангелу всё очень понравилось. «Лёгкая рука» — отозвался он.
Быть может, потому им так легко разговаривалось, что никому не хотелось возвращаться к главной причине явления Гавриила, хотя оба понимали, что это неизбежно.
Марисабель казалось, что она внутри мыльного пузыря — хрупкое равновесие опустилось на маленький дом и укрыло его радужной сферой, но одно неловкое касание, и защита разлетится прочь брызгами-невидимками. А сейчас так хорошо — на дворе начало лета, на календаре — выходной день, и завтра будет выходной, дети на свежем воздухе читают умную добрую книжку, за столом сидит ангел и ведёт себя как интеллигентный человек.
— Мне так нравятся ваши звуки, — признался ангел. — Просто наслаждение.
— А что с нашими звуками? — удивилась Марисабель, расставляя на столе посуду.
— Там, откуда я прибыл, всегда тихо. Слишком тихо. Другие не замечают, а меня это мучает. Мне стыдно, но мне нравится гроза, когда гром грохочет. Я сейчас сижу и слушаю музыку: вот вы положили ложку на тарелку — она звучит тонко и звонко, а крышка кастрюли лязгает более низким звуком. Целлофановая обёртка, из которой достают салфетки, издаёт царапающий шелест, нож, когда вы резали зелень для салата, так бойко звучал… и пение этой птички…
— Славки, — подсказала Марисабель. — Я хорошо разбираюсь в птицах. Отец Лукаса, моего третьего сына был орнитологом. Но однажды осенью огромная птичья стая, улетавшая на юг, подхватила его и унесла в жаркие страны.
— И больше вы его не видели. — догадался Гавриил.
— Ни разу. Так что Вы там говорили про славку?
— Да-да, пение этой птички представляется мне в виде золотой сетки, которая всё плывёт и плывёт по воздуху, то выше, то ниже, и никак не может опуститься.
— Вам, Гаврюша, стихи надо писать. Вы не пробовали?
Гавриил смутился.
— Признаться, я иногда думаю, что когда-то я был поэтом… или музыкантом… или художником. Не знаю, достаточная ли это причина для подобного утверждения, но мне всегда настолько не хватает звуков, красок, осязаний, ощущений, что невольно на ум приходит мысль создать что-то новое самому. Вы извините, я как-то сумбурно и непонятно высказываюсь, но всё это оттого, что вслух я этого никогда не говорил.
