Уже было такое — давно, точно так же я потеряла дыхание, когда допелась в конце концов в переходе — и голос мой, и без того не особо сильный, превратился в мой нынешний фирменный, с хрипотцой. Я долго болела, долго молчала, а когда смогла наконец говорить, оборвала себя на полуслове. Ни вдохнуть, ни выдохнуть, и так же страшно: что дальше? Как дальше жить?
И бросок такой же беспощадный и резкий, и в глазах потемнело так же, как двадцать лет назад. Но я выкарабкалась, пересилила, пережила, и слезы мои были горькими, как морская вода, лишь пару ночей.
Мне хватило рассудка не вдыхать и не терять пространственной ориентации. Было больно, но я крепилась, я бросила телефон — все равно ему не выжить, в отличие от меня, пусть идет ко дну, а я поплыву к свету. Даже если яхта перевернулась и тонет, у меня есть шанс, главное — понять, где верх, где низ.
Верх был сверху. Я не гадала, каким чудом так вышло, рванулась туда, где была лестница на палубу, где заканчивался смертельный плен древней яхты с дурацким названием «Эпопея», мне оставались считанные секунды до спасения, и я со всхлипом вырвалась из воды.
— Барышня тонут! Помогите, барышня тонут!
На поверхности я не удержалась, меня снова поволокло вниз, и хотя мне бы стоило бросить силы на борьбу с всесильной стихией, я позволила себе удивиться: здесь каждый второй кое-как говорит по-русски, но этот некто учил язык по романам Толстого?
Вместо горькой соли во рту был мерзкий вкус тухлятины и сизой тины. Я била руками, какими-то отяжелевшими, слышала крики, чей-то заунывный вой, конское ржание, а потом меня схватили за волосы и выдернули из воды.
Я кашляла и извивалась, легкие жгло, перед глазами стояли пятна. Мне было холодно, я не могла шевелиться, и на мгновение я испугалась по-настоящему — что случилось со мной, как сильно я пострадала? Но потом тело скрутила судорога, меня начало дико рвать противной тухлой жижей, и над головой все слышались чьи-то слезливые причитания.
Наконец я немного пришла в себя. В глазах прояснилось, я смогла сделать вдох почти без боли и без сил перевернулась на спину.
Я окунулась в синее небо. Такое синее, какое я не видела никогда, с четкими белыми пятнами облаков, в вышине парили огромные птицы, а надо мной склонились странно одетые люди, и кто-то из них осторожно, но в то же время с угрозой спросил:
— Барышня, а кошель-то где? Потонул, барышня?..
Глава вторая
— Какой, к черту, кошель?
Голос был словно не мой, но это не удивило. Бывает, что сам себя не узнаешь, хотя… Не настолько? Я на секунду прикрыла глаза и вообще не уловила какой-то — чересчур яркой — реакции людей рядом на произнесенные мной слова. Мой слух резануло все — тональность моего голоса, мои интонации, меня подменили, и никакой водой, ни морской, ни протухшей, не объяснить то, что говорил вместо меня абсолютно другой человек. Я ничего не слышала несколько мгновений, кроме этого нового голоса, напугавшего меня больше, чем конское ржание и странные мужики.
— Барышня, как же деньги?..
— Какие деньги? — выдохнула я. Голос чужой.
— Умом повредилась. Помилуй нас Преблагой!
Я села и поджала под себя ноги. Обтянутые серой невзрачной тканью длинной, мокрой, перепачканной юбки. Я обхватила колени руками — чужие колени чужими руками. На мне же был ярко-красный брючный костюм, на запястье — тонкий браслет и смарт-часы. Куда все делось? У меня были ухоженные руки сорокапятилетней женщины — а сейчас молодые, с потрескавшейся кожей. Единственное, что роднило, пожалуй, меня нынешнюю со мной прежней — отсутствие покрытия на ногтях и сами короткие крепкие ногти.
Спросить «вы кто»? Кто я такая? Что происходит и где тот берег, который не нужен был никому, как пелось в забытой песне? Где спасатели, где остатки яхты и те, кто был вместе со мной на борту?
— Пойдем до дому, барышня, — предложил тот самый мужик, который спрашивал про кошелек. — Лошадь-то с коляской того, потонули. Да и Федота, видать, течением унесло. Это же вам свезло, барышня, что вы за корягу зацепились. Вона, — он махнул рукой в сторону неширокой, но быстрой и грязной реки, — мост-то снесло! А надо же было чинить, а нечем!
— Нечем — что? — растерянно спросила я.
— Мост чинить! — терпеливо, как дурочке, объяснил мужик. — Я еще после разлива весной говорил — не простоит мост, вот и не простоял. Так вон… вы деньги-то везли, я уже так и думал: как барышня деньги-то привезут, надо мост сразу делать! А теперь как же совсем без моста?..
Он волновался. Мост его тревожил гораздо сильнее, чем некая барышня, которая чуть не отдала богу душу. Я всмотрелась — насколько я поняла, вся хлипкая деревянная конструкция моста не только порушилась, но и прогнила насквозь. Из воды торчали балки, свисали сверху темные сломанные доски.
— Или того, не было денег, барышня? — допрашивал меня мужик, но не забывал и бережно поднимать, и жестами требовать у собравшихся какие-то тряпки, чтобы меня укутать. Я не сопротивлялась. — Али не перезаложили имение? Да было бы что перезакладывать-то…
Я тряхнула головой и опять начала кашлять. Лошадиное ржание раздалось совсем близко, мужик повел — потащил — меня к телеге, от которой умиротворяюще пахло скошенной травой.
— Староста! — окликнул его кто-то. — Может, кошель-то в реке поискать? А? Даст барышня грошей тому, кто найдет?
Староста обернулся ко мне. Был он еще не стар — лет сорока, бородатый, какой-то основательный. Взгляд его стал вопрошающим.
— Да, — кивнула я, не особо вникая в сложившуюся ситуацию. — Да, конечно. Кто найдет кошель, того я отблагодарю.
Меня усадили в телегу, укутали, хотя день был теплый. Ни дуновения ветерка и солнце пекло — наверное, стоял полдень. Все вокруг начало расплываться, и я сказала себе: слезы — нормальная реакция на стресс.
— Ничего, ничего, барышня, — пробормотал староста, усаживаясь со мной рядом. — Вона, мы с мужиками на пашне были, услышали, прибежали. А прочее образуется. Даст Премудрейший, и эту зиму переживем.
Что?.. Я спрятала лицо в сгибе локтя. Какая зима, зима давно кончилась! О чем он и почему столько обреченности в его голосе?
Мы ехали вдоль полей. Я подняла наконец голову, смотрела по сторонам. Нежная листва — свежая, яркая, трава пробивается, сухая земля. По полю ползет чахлая лошаденка, а рядом с ней впряглись в плуг два мужика… Река, мой Рубикон, бежит справа, и в ней возятся со стиркой какие-то бабы. Бежит мальчишка с узелком в руке.
Я не понимала. Что это такое? Галлюцинации? Предсмертный бред? Почему такой явный, с голосами и запахами? Почему он такой логичный? Кто эти люди рядом со мной?
Я повернулась к старосте. У мужика, который правил лошадью, я все равно могла рассмотреть только сгорбленную усталую спину.
Староста понял меня по-своему, быстро забормотал:
— Брешка, барышня, речка быстрая, да там излучина вниз по течению, ежели кто тонет, в ней сразу находится. Главное, чтобы в омут не унесло, тогда пиши пропало… И Федота найдем, даст Преблагой, и коляску, и лошадь, может, и выбралась, — оптимистично утешал меня он. — Все ж таки лошадь-то графская, за лошадь я отвечаю. И кошель отыщут. Али не было денег? Не дали?
«Не знаю», — хотела сказать я, но ответила:
— Я не помню.
Меня начинало знобить, несмотря на всю оказанную мне заботу. Я понимала — не от холода, от нервного потрясения. Что я такое?
Телега поднялась на пригорок, и я увидела впереди белый дом.
Громкое слово, почти как символ. Вокруг дома — редкий и запустелый сад, по двору ходят куры, отыскивая зерно… или что клюют куры? Все, что найдут? Дорога ухабистая, телега крепкая… Мысли скакали, я не могла сосредоточиться. И чем ближе мы подъезжали, тем сильнее я хмурилась. Вот этот дом… Случись мне увидеть его… раньше? Прежде? В той жизни? Как назвать то, что я только что безвозвратно потеряла? Я поостереглась бы заглядывать в эти развалины. Видно, как покосилась крыша, как стены опасливо ползут трещинами, местами выбиты стекла и забиты деревянными досками. Куда меня везут и зачем?
