Лекционная зала была пуста — совершенно пуста, как винная бутыль на утро после славной пирушки. Барбаросса вздохнула, обведя ее взглядом. Они все уже были там, снаружи, все эти суки, еще полчаса назад сосредоточенно скрипевшие перьями по бумаге, строившие серьезные лица и делающие вид, будто в этой жизни их не заботит ничего кроме спагирии. Уже хохотали, звеня шпорами по мостовой, хлестали пиво, ухаживали друг за другом, резались в кости, обменивались сложносочиненными комплиментами, изысканными остротами, звучными пощечинами, а кое-где, наверняка, уже и лобковыми вшами.
Никто лучше ведьмы не знает, как скоротечна жизнь. Стоило профессору Бурдюку объявить об окончании занятий, как все эти прошмандовки, строившие из себя прилежных студенток, прыснули прочь, как мартовские кошки, оставив на память о себе исписанные перья на партах, фантики от конфет, чернильные лужицы да забытые в спешке шпильки. Ну и смятые записочки, конечно.
Барбаросса зевнула, разглядывая комок бумаги, лежавший на парте перед ней, один из многих прочих, оставшихся после занятий. Эти снаряды, безустанно снующие по зале подобно беспокойным демонами, несли в себе самые разные заряды. Может, это была любовная записочка, полнящаяся сопливыми деталями вперемешку с ошибками, может, второпях нарисованный чернилами шарж, может, запоздалое признание, напичканное лживыми извинениями, приглашение на танцы или вызов на дуэль после занятий…
Конкретно этот угодил ей в затылок во время лекции. Ну, он-то точно предназначался не ей. Сестрицу Барби не зовут на балы и на оргии, что до драк и дуэлей… Барбаросса ухмыльнулась, небрежным щелбаном заставив бумажный комок заскакать по партам и врезаться в оконное стекло, точно крошечное ядро. Ей никогда не требовалось приглашение, чтобы размять кулаки.
Барбаросса потянулась, ощущая каждой клеточкой тела глухую тоску.
Блядская несправедливость. Все эти юные сучки выпорхнули из гнезда, точно выводок гарпий, она же вынуждена околачиваться в пустой лекционной зале, не зная, чем занять себя, сущее мучение для ее души, беспокойной как адское пламя, которой и минуту-то усидеть на месте непросто…
Она попыталась вспомнить, видела ли на лекции кого-то из «Сучьей Баталии», но вспомнила только Холеру. Устроившись на своем облюбованном месте в дальнем конце залы, подальше от Бурдюка, Холера, судя по извечной блядской улыбочке, размышляла о чем угодно, но только не о тетрасомии и хризопее. Конечно, она не стала поджидать своих сестер-«батальерок», предпочла смыться едва только закончилась лекция. И уж конечно, отправилась не в библиотеку. Не иначе, в какой-нибудь бордель в Гугенотском Квартале, чтобы славно там развлечься, выбросив из головы те крохи науки, которые таким трудом вбивали ей в голову без малого три года. Похотливая сука.
Барбаросса осклабилась, щелкнув каблуком о каблук. Вот уж без чьей компании она точно с легкостью обойдется. А уж если душечка Холли переборщит в этот раз с развлечениями, вновь заявившись в Малый Замок среди ночи, пьяной и без штанов, можно будет всласть размять ей лицо, поручив эту работу Кокетке и Скромнице, лишив миловидности по меньшей мере на неделю. Может, это и не послужит ей уроком — в памяти Холеры никакие уроки не задерживались дольше, чем подцепленная в Гугенотском квартале гонорея — но, по крайней мере, принесет ей самой немалое удовольствие. Кто-то должен следить за дисциплиной в «Сучьей Баталии», раз уж у рыжей карги Гасты не доходят руки…
Барбаросса скрипнула зубами.
Зависть, сестра Барби. Ты не хочешь себе в этом признаваться, но в эту минуту ты отчаянно завидуешь своей беспутной сестрице Холере, летящей сейчас в ближайший кабак в окружении своры таких же безмозглых похотливых шалав, в пизде у которых уже вьются от нетерпения мелкие бесы. Может, она и безмозглая сука, которую никогда не научить ни уму, ни чести, но она вольна распоряжаться собой, а ты…
Я заперта, подумала Барбаросса, мрачно ковыряя пальцем шитье на дублете. Заперта в чертовой пустой лекционной зале, точно демон в узоре из чар. Могу отправиться в любую сторону блядской горы и, вместе с тем, привязана к месту надежнее, чем если бы к каждой моей ноге было приковано двадцатичетырехфунтовое ядро.
Во всем блядском Броккенбурге, напичканном адскими энергиями и дьявольскими отродьями, существовала лишь одна сила, способная задержать ее в университете на четверть часа после того, как удар колокола возвестил об окончании последней из лекций. Эта сила звалась Котейшеством и разорвать ее было не проще, чем стальную цепь, заклятую тремя сотнями старших демонов.
Завтра Котейшеству предстояло читать ординарную лекцию по спагирии перед студентками второго круга — честь, которую профессор Бурдюк оказывал лишь несколько раз в году своим лучшим ученицам. То, что Котейшество относилась к числу лучших, давно никем не оспаривалось, по крайней мере, в открытую. Неважно о чем шла речь, о тассеографии, антропомантии, Гоэции, нумерологии или любой из трижды проклятых наук Ада, которые преподают в броккенбургском университете, Котейшество могла засунуть за пояс любую ведьму третьего круга одной левой. Легко, как нанятый магистратом учитель фехтования побеждает вооруженного прутом козопаса.
Она не только давно овладела программой третьего круга, но тайком уже и начала штудировать четыре высшие запретные науки, которые начинают преподавать лишь на четвертом, делая в них малопонятные Барбароссе, но весьма внушительные успехи. Увы, в этом подходе был и недостаток, весьма существенный. Окруженная всеми соблазнами и искушениями Броккенбурга, Котейшество в первую очередь думала об учебе. И во вторую — тоже об учебе. И только в третью позволяла себе иногда подумать о самой себе.
Вот и сейчас, изнывая от тоски и раскачиваясь на учебной парте, болтая в воздухе башмаками, Барбаросса слышала ее голос, доносящийся из-за неплотно прикрытой двери профессорского кабинета:
— На стадии тетрасомии… — некоторые слова Барбаросса различала удивительно отчетливо, — …станет черным, а потом… Аргиропея… отбеливание тетросоматы… Мышьяк…
Бурдюк что-то отвечал Котейшеству, но его голоса Барбаросса почти не различала. Хриплый, низкий, он так густо перемежался шорохом его же одеяний, что походил на мышиную возню, в шуршании которой тонули все слова.
— Бшу-шушу-шу-шу. Бру-гу-гу-гум. Бжу-бжу-бжу.
Барбаросса вздохнула. Этого и следовало ожидать, если имеешь дело с Котейшеством.
Разбираясь в материале многим лучше патентованных ведьм, она не могла позволить себе ударить в грязь лицом на завтрашней лекции, потому, едва колокол возвестил об окончании занятий, не упорхнула прочь из залы, как прочие ветренные сучки, устремившиеся в трактир или на блядки, а направилась прямиком в профессорский кабинет — уточнять, переспрашивать и прояснять детали завтрашней лекции, которую ей доверено было вести.
Напрасный труд — Котейшество знала спагирию лучше любой ведьмы на третьем круге — но никогда нельзя исключать того, что какая-нибудь проблядь, точащая зуб на «Сучью Баталию» или на нее персонально, не задаст нарочно каверзный, не предусмотренный программой, вопрос. Только ради того, чтобы задеть ее, опозорить перед слушательницами, а те и рады будут гоготать, скаля зубы. Броккенбург пожирает слабейших, на их перемолотых костях зиждутся многовековые гранитные устои, из которых растут грациозные башни Оберштадта и неказистые домишки Миттельштадта. Но он не делает снисхождения и для тех, кто мнит себя сильным, терпеливо выжидая, когда они совершат ошибку…
Барбаросса ощутила, как сами собой тяжелеют, наливаясь недобро гудящей силой, кулаки. Если одна из этих сук, имевших наглость считать себя ведьмой, посмеет на завтрашней лекции поддеть Котейшество, задав вопрос с подвохом или отпустив какую-нибудь шуточку, ей несдобровать. Неважно, в каком ковене она состоит, какие амулеты носит и каких адских тварей может подчинить своей воле. Неважно, каким титулом щеголяет и какому демону вручила свою душу — сестрица Барби отыщет ее еще до заката — и переломает ей нахер все ребра, превратив во всхлипывающую под ногами перепачканную мочой и кровью ветошь.
