«Триакль», — сказал профессор Ловелл сначала по-французски. Затем по-английски: «Treacle».
Бар засветился бледно-белым светом. Из ниоткуда донесся жуткий звук: звон, пение. Мальчик заскулил и выгнулся на бок, его язык растерянно шарил по рту.
«Потерпи, — пробормотал профессор Ловелл. Проглоти то, что почувствуешь».
Секунды текли незаметно. Дыхание мальчика выровнялось. Он открыл глаза. Теперь он видел профессора Ловелла более отчетливо, мог различить серые глаза и изогнутый нос — yīnggōubí, как они его называли, нос в виде ястребиного клюва — который мог быть только на лице иностранца.
Как ты себя чувствуешь?» — спросил профессор Ловелл.
Мальчик сделал еще один глубокий вдох. Затем он сказал на удивительно хорошем английском: «Это сладко. Он такой сладкий на вкус...
«Хорошо. Это значит, что он сработал». Профессор Ловелл положил брусок обратно в карман. «Здесь есть еще кто-нибудь живой?»
Нет, — прошептал мальчик. Только я.
Есть ли что-нибудь, что ты не можешь бросить?
Мальчик замолчал на мгновение. Муха приземлилась на щеку его матери и поползла по ее носу. Он хотел смахнуть ее, но у него не было сил поднять руку.
Я не могу взять тело, — сказал профессор Ловелл. «Не туда, куда мы идем».
Мальчик долго смотрел на свою мать.
«Мои книги,» сказал он наконец. «Под кроватью».
Профессор Ловелл нагнулся под кровать и вытащил четыре толстых тома. Книги были написаны на английском языке, корешки потрепаны от использования, некоторые страницы истерлись настолько, что шрифт был едва различим. Профессор пролистал их, улыбаясь про себя, и положил в сумку. Затем он просунул руки под тонкую фигуру мальчика и вынес его из дома.
В 1829 году чума, которая позже стала известна как азиатская холера, проделала свой путь из Калькутты через Бенгальский залив на Дальний Восток — сначала в Сиам, затем в Манилу, а потом, наконец, к берегам Китая на торговых судах, чьи обезвоженные, с запавшими глазами моряки сбрасывали свои отходы в Жемчужную реку, загрязняя воды, где тысячи людей пили, стирали, плавали и купались. Загрязнение обрушилось на Кантон, как приливная волна, быстро пройдя путь от доков до внутренних жилых районов. Район, в котором жил мальчик, погиб в течение нескольких недель, целые семьи погибали в своих домах. Когда профессор Ловелл вынес мальчика из переулков Кантона, все жители его улицы были уже мертвы.
Мальчик узнал обо всем этом, когда проснулся в чистой, хорошо освещенной комнате на Английской Фабрике, завернутый в одеяла, более мягкие и белые, чем все, к чему он когда-либо прикасался. Это лишь немного уменьшило его дискомфорт. Ему было ужасно жарко, а язык во рту оставался плотным, как песчаный камень. Ему казалось, что он парит далеко над своим телом. Каждый раз, когда профессор заговаривал, в его висках появлялись резкие боли, сопровождаемые вспышками красного цвета.
Тебе очень повезло, — сказал профессор Ловелл. Эта болезнь убивает почти все, к чему прикасается».
Мальчик уставился, завороженный длинным лицом и бледно-серыми глазами этого иностранца. Если он позволял своему взгляду расфокусироваться, иностранец превращался в огромную птицу. Ворона. Нет, в хищника. Что-то злобное и сильное.
«Ты можешь понять, что я говорю?»
Мальчик смочил пересохшие губы и произнес ответ.
Профессор Ловелл покачал головой. «Английский. Используй свой английский.
Горло мальчика горело. Он кашлянул.
«Я знаю, что ты владеешь английским». Голос профессора Ловелла звучал как предупреждение. «Используй его.»
Моя мать, — вздохнул мальчик. «Вы забыли мою мать».
Профессор Ловелл не ответил. Он быстро встал и, прежде чем уйти, почистил колени, хотя мальчик не мог понять, как могла накопиться пыль за те несколько минут, что он сидел.
На следующее утро мальчик смог доесть миску бульона без рвоты. На следующее утро он смог встать без сильного головокружения, хотя его колени так сильно дрожали от непривычки, что ему приходилось хвататься за раму кровати, чтобы не упасть. Температура спала, аппетит улучшился. Когда он проснулся после обеда, то обнаружил, что на месте миски стоит тарелка с двумя толстыми ломтями хлеба и куском ростбифа. От голода он съел его голыми руками.
Большую часть дня он провел в беспробудном сне, который регулярно прерывался приходом миссис Пайпер — веселой, кругленькой женщины, которая набивала ему подушки, вытирала лоб восхитительно прохладными влажными салфетками и говорила по-английски с таким необычным акцентом, что мальчику приходилось несколько раз просить ее повторить.
«Боже мой», — усмехнулась она, когда он сделал это в первый раз. Должно быть, ты никогда не встречал шотландцев».
«A . . . Шотландца? Что такое шотландец?
«Не беспокойся об этом.» Она погладила его по щеке. Ты скоро узнаешь, что такое Великобритания».
Вечером миссис Пайпер принесла ему ужин — снова хлеб и говядину — и сообщила, что профессор хочет видеть его в своем кабинете. Это наверху. Вторая дверь направо. Сначала доешь, он никуда не уйдет».
Мальчик быстро поел и, с помощью миссис Пайпер, оделся. Он не знал, откуда взялась эта одежда — она была в стиле вестерн и удивительно хорошо подходила к его короткой, худой фигуре, — но он слишком устал, чтобы расспрашивать дальше.
Поднимаясь по лестнице, он дрожал — то ли от усталости, то ли от волнения, он не знал. Дверь в кабинет профессора была закрыта. Он сделал небольшую паузу, чтобы перевести дух, и постучал.
«Войдите», — позвал профессор.
Дверь была очень тяжелой. Мальчику пришлось сильно прислониться к дереву, чтобы открыть ее. Внутри его ошеломил мускусный, затхлый запах книг. Их были целые стопки и стопки; одни были аккуратно разложены на полках, другие беспорядочно сложены в шаткие пирамиды по всей комнате; некоторые были разбросаны по полу, а другие стояли на столах, которые, казалось, беспорядочно расставлены в тускло освещенном лабиринте.
«Сюда». Профессор был почти скрыт за книжными шкафами. Мальчик неуверенно пробирался по комнате, боясь, что малейшее неверное движение может привести к падению пирамид.
Не стесняйся. Профессор сидел за большим письменным столом, заваленным книгами, листами бумаги и конвертами. Он жестом пригласил мальчика занять место напротив него. Здесь тебе разрешали много читать? С английским не было проблем?
Я читал кое-что. Мальчик осторожно сел, стараясь не наступить на тома — путевые заметки Ричарда Хаклюйта, как он заметил, — собранные у его ног. У нас было не так много книг. В итоге я перечитывал то, что у нас было».
Для человека, который никогда в жизни не покидал Кантон, английский язык мальчика был удивительно хорош. Он говорил с легким акцентом. Это произошло благодаря англичанке — мисс Элизабет Слейт, которую мальчик называл мисс Бетти и которая жила в его доме, сколько он себя помнил. Он так и не понял, что она там делала — его семья была не настолько богата, чтобы нанимать слуг, особенно иностранцев, — но кто-то, должно быть, платил ей зарплату, потому что она никогда не уходила, даже когда началась чума. Ее кантонский был достаточно хорош, чтобы она могла без проблем передвигаться по городу, но с мальчиком она говорила исключительно по-английски. Ее единственной обязанностью, похоже, была забота о нем, и именно благодаря разговорам с ней, а позже с британскими моряками в доках, мальчик стал свободно говорить по-английски.
Он мог читать на этом языке лучше, чем говорить на нем. С тех пор как мальчику исполнилось четыре года, он дважды в год получал большую посылку, полностью заполненную книгами на английском языке. Обратным адресом был указан дом в Хэмпстеде, недалеко от Лондона, — место, которое мисс Бетти казалось незнакомым, и о котором мальчик, конечно, ничего не знал. Тем не менее, они с мисс Бетти часто сидели вместе при свечах, кропотливо проводя пальцами по каждому слову, когда они произносили их вслух. Когда он подрос, то стал проводить целые дни за чтением потрепанных страниц самостоятельно. Но дюжины книг едва хватало на полгода; он всегда перечитывал каждую из них столько раз, что почти выучивал их наизусть к тому времени, когда приходила следующая партия.
