Тетка лежала на кровати поверх покрывала в одежде и слегка постанывала: снова давление прыгнуло, судя по всему, прямо за утренними хлопотами. Он придвинул стул, присел. Она повернула к нему перекошенное болью лицо.
– Где это ты ходил?
– Да так, – ответил он неопределенно. И спросил:
– Болит?
Она прикрыла глаза, подтверждая – качать головой или говорить, видно, не позволяла боль.
Повинуясь какому-то безотчетному чувству, он положил левую ладонь на ее лоб. Лоб был горячий, да так, что собственная ладонь показалась ему ледяной. Он вдруг ощутил, как холод из его ладони заструился туда, в жар, он словно бы лил что-то из себя самого на этот пышущий огнем лоб; и жар этот вдруг как бы стал сжиматься, отступать. Ощущение было странное и пугающее, он, испугавшись, отдернул было ладонь.
Но тетка с неожиданным проворством упредила его движение, крепко схватив ладонь обеими руками.
– Не надо, пусть будет, – тихо попросила она, и он подчинился.
Так прошло несколько минут. Он почувствовал, что жар под его ладонью съежился и исчез совсем; руки тетки ослабли и тихонько скользнули на постель, она задышала ровно и тихо – уснула.
Панов встал и вышел в другую комнату. Старенькие часы на стене – его подарок тетке к пятидесятилетию – показывали десять. Автобус в город отправлялся через час, а ему еще надо было топать три километра до остановки…
Колесо, подпрыгивая, мчалось по дороге.
Где-то далеко впереди остался тяжелый визг тормозов; потом, вспоминая и сопоставляя факты, Панов связал это воедино: замерший вдали тяжелый грузовик, грузно осевший на левый бок, и тяжелое огромное колесо, что сейчас, набирая скорость, неслось под гору прямо на кучку людей, сгрудившуюся под жалким навесом троллейбусной остановки. Панов услыхал, как ахнули позади, затем ощутил, как все подались назад – к перегородке со скамейкой из толстых брусьев. Никто не бросился в сторону, под дождь, будто оказаться сейчас под этим мелким противным дождиком представляло большую опасность, чем черная тугая, прошитая металлом резина, что через несколько мгновений должна была вмять всех в облупленную, но прочную стену перегородки. Все словно оцепенели.
Панов оказался впереди: он пришел позже и не подался назад вместе с остальными – стоял сейчас один на самой грани, отделявшей сухое пространство под навесом от туманной стены дождя; стоял и смотрел на стремительно приближавшееся колесо. Он мог давно отскочить в сторону, но почему-то не сделал этого – за его спиной вдруг заплакал ребенок. Он вспомнил, что, забегая под навес, видел детскую коляску и розовощекого малыша в ней. Тот, в коляске, отскочить в сторону не мог…
Он не испугался. Ни в первые мгновения (тогда он вообще ничего не успел понять), ни сейчас, когда уже не оставалось сомнений, что колесо неминуемо врежется в толпу на остановке. Он успел удивиться своему бесстрашию, как вдруг понял, что бояться нечего. КОЛЕСО ОСТАНОВИТСЯ. ОНО ДОЛЖНО ОСТАНОВИТЬСЯ. Он знал это также точно, как и то, что не тронется со своего места, ПОКА ЭТО НЕ ПРОИЗОЙДЕТ.
За считанные метры до остановки стремительный черный болид вдруг будто наткнулся на невидимую преграду. Он подскочил вверх и назад и, завращавшись еще стремительнее, вновь обрушился на невидимую преграду. В этот раз удар пришелся краем ребристого обода; колесо завертелось волчком на асфальте и, быстро исчерпав энергию в этом поперечном движении, мягко опустилось у самых ног Панова, шевельнувшись напоследок, словно умирающий зверь. И Панов услышал, как позади зашелестел воздух, разом вышедший из скованных страхом тел…
Он пришел в себя спустя несколько минут. Вокруг суетились, кричали и размахивали руками – на него никто не обращал внимания. Кто-то, радостно восклицая, говорил о выбоине на дороге, к счастью оказавшейся на пути колеса – многие бежали смотреть на эту выбоину. Все дружно ругали шофера, чей грузовик, потерял колесо, некоторые даже порывались пойти и набить ему морду; видимо понимая это, шофер не подходил к остановке, а топтался вдали у своего грузовика.
Панов чувствовал себя уставшим – будто мешки таскал. Он вдруг заметил, что его левая нога судорожно подрагивает. И он вспомнил… Так уже было раз, в детстве. Он хорошо учился, не мешал учителям на уроках, и его послали в Артек. Не летом – летом туда отправляли более заслуженных, из пионерского начальства. А он просто хорошо учился, поэтому и поехал осенью. Но все равно осенью в Крыму было прекрасно: тепло (он даже купался тайком в море) и солнечно. Однажды шумной компанией они полезли на знаменитую гору Аю-Даг. Там они заблудились и полдня рыскали по осыпям, разыскивая дорогу в лагерь. Двум пацанам из их отряда сорвавшимися мелкими камнями в кровь разбило головы, а на одной из осыпей, когда почти уже вся ватага была внизу, стронулся с места и покатился на них громадный валун. Тогда он вот также оказался первым на пути камня, и тот точно также неожиданно остановился перед ним. Позже пацаны говорили, что всех спас небольшой обломок скалы, заклинивший ход валуну. Панов и сейчас видел, как он вот также стоит перед замершим камнем, величиною с танк, и у него также дрожит левая нога. Испугаться тогда он просто не успел…
Он выбрался из-под навеса и пошел домой. Ехать ему больше никуда не хотелось, да и, по правде говоря, было некуда. Неделю назад он зарегистрировался в бюро по занятости, там скептически хмыкнули в ответ на его вопрос о возможной работе для сотрудника ликвидированного научного института. Ехать туда снова, чтобы вновь услышать тоже (а именно это он собирался сделать), сейчас представлялось ему бессмысленным.
Он брел, не спеша. В недавние годы он, бывало, мечтал об отдыхе, с удовольствием писал заявление на отпуск. Но так было тогда. Теперешнее ничегонеделанье оказалось томительным и тоскливым, как стояние в очереди. Отравляло жизнь и постоянное присутствие жены в квартире: ее завод стоял уже второй месяц, и рабочих отправили в вынужденный отпуск без содержания. К тоскливому прозябанию без дела прибавлялись косые взгляды жены, ее сетования на отсутствие денег. Денег у них и вправду не было; Панов чувствовал себя виноватым в этом, хотя формально винить его никто не винил.
* * *
Его возвращения никто не заметил: дочь играла в куклы, запершись у себя в комнате (она не любила, чтобы ей мешали), а жена лежала в зале на диване, уткнувшись лицом в подушку – как всегда, когда ее донимал радикулит. Дочь в этом году им не удалось, как раньше, отправить к родителям жены – те жили далеко, в обретшей независимость стране – билеты на поезд туда стоили слишком дорого. И с летним лагерем ничего не получилось. Дочь целыми днями болталась в квартире: подруги ее разъехались по бабушкам да дедушкам, а одна бродить по улицам она не любила.
