— Я днесь на росстань ходила, — продолжила она. — Петуха взяла черного, нашего. Все ждала, пока вихрь с полудня придет.
— И что? — Он беспомощно улыбнулся: что толку вихри пытать? Все одно ясно: завтра в путь.
— Был вихрь. Один. Я перед вечерей успела, пока не видит никто. Все тихо было, а потом как налетит! — Увлекшись рассказом, она расправила плечи и подалась вперед, а глаза ее широко распахнулись, живо представляя приключившееся. Он почти не слушал, а только смотрел. Ночь была темна, но отражение лунного луча на воде отбрасывало слабый отсвет даже сюда, под сень древесную, и он мог видеть ее. Видеть, чтобы запомнить такой надолго.
— Только стояла трава ровно и вдруг вся как волной пошла! И боярышник зашумел… А вихрь у того самого куста, где я стояла, и закружился.
Она остановилась перевести дыхание. Ночь молчала, забыв о всяких дневных вихрях.
— Успела? — спросил он.
— Успела, — кивнула она в ответ, и серебряные кольца, украшавшие ее виски, качнулись тихо. — Черный трепыхаться стал: вихря, должно быть, забоялся. Думала, помешает, да я и промахнусь. Только обошлось: прямо попала!
— Не жаль тебе вихрь ножом ранить? — вдруг спросил он.
— А? — не поняла она и, торопясь, продолжила: — Так вот, а он вьется, шелестит, будто и впрямь бормочет что-то. Я и спрашиваю: «Отвечай, вихрь, какова зима станет?»
— Ответил? — полюбопытствовал он и подумал: «Интересно, что сочинит?»
— Я не поняла сначала: шипит, шуршит, ни единого слова не разберу, — искренне продолжила она. — А потом он будто притих и похолодел вроде. И ясно так слышу: «С-снеш-шь…» И замерло все. Даже петух затих.
— А дальше?
— Дальше… — вздохнула она. — Дальше домой пошла, да поскорее. Холодно мне стало. И жутко там, на росстани, будто бы и нет никого, а словно глядит кто в спину. Глядит и ухмыляется недобро. Хорошо, Клычка встречать прибежал, а то я уж и забоялась. — Она опустила взгляд, помолчала, потом снова посмотрела прямо ему в глаза. — Ты ведь любишь, когда снег. Правда?
— Люблю, — отвечал он. — За снегом все плохое остается. Будто сон видел — и вот проснулся.
— Хороший сон был, — подхватила она. — Просыпаться жутко. Может, замиришься еще с ведунами?
— Я с ними и не вздорил, — пожал он плечами. — Все уж говорено. Меня другое тревожит: на тебя косо глядеть станут. Думаешь, никому не ведомо, где мы с тобой ночь ночуем?
— А и пускай. Что они со мной сделают? Хворостиной пороть станут? Так я не малая уж, стерплю.
— За что терпеть-то? — усмехнулся он, мягко перебирая тонкие ее пальцы.
— Перестань, — оборвала она неожиданно резко. — Скромный больно! Я тебя не за то люблю, что боком ходишь, себя стесняешься.
— Нет?! — притворно удивился он. — А за что?
— За то, что не такой, как иные. За то, что по-иноземному басни складно читаешь. За то, что меня с Клычкой на холстине написал, а после с матерью рода да с ведуном ругался, когда они все сжечь велели.
— Да, жаль, сожгли, — покачал он головой. — А ведь получилось тогда…
— Сожгли? — хохотнула она. — Ведун потом целый день плевался, да чародействовал, да нежить худым словом поминал: никак найти не мог, куда мазня нежитская подевалась. Искал, да все зря! Пустую холстину краской обляпал, да и спалил, а потом еще хвалился.
— Так цела, значит, работа?! — Он так и прянул встречь ей, схватив оба ее запястья. — Где?
— Так я тебе и скажу, — тише обычного молвила она, довольная его порывом. — Вот вернешься, тогда и увидишь. Заодно и сравнишь, не стала ли хуже. Может, и не пригожусь тебе.
— И я не за то люблю, что себя хаешь. Мать рода тоже вот страшилась, будто я тебя тем сглазил, что такой красивой написал. Красоту добрая работа не сгубит, худое слово только. Я вернусь, тогда и напишу тебя. Еще лучше напишу. Вот такой, какая ты сейчас есть…
Дыхания их слились в одно, и самоцветного блеска Чигирь-звезда оком двуединой души смотрела на ничуть не изменившийся от того мир.
Хроника 1
Супротив журавлям
До снега, правда, было еще далеко, но поспешить следовало. Северное лето коротко, и холодные сырые ветры с далеких Сегванских островов быстро пробирались к самому сердцу глухих лесов на Светыни, погоняя бесконечные вереницы хмурых растрепанных туч, засевающих землю мелкими стылыми дождями. Ни в ту ночь, ни на сеногнойки, ни даже на репный праздник Зорко в дорогу так и не двинулся: нельзя было оставить вервь, не завершив главных полевых трудов.
Лишь два дня спустя, когда журавли на болотине уже сговаривались, каким путем отправиться им за моря, за горы в теплые страны, в мреющем свете густо-красной утренней зари, разливавшейся от восхода по кисейным дымчатым облачкам, непоседа молодец с плетеным коробом на спине уже мерил первые версты старой серой дороги, пластом легшей по сухоречью, где многие века назад катила свои воды Светынь. Никаких бесед, конечно, журавли по топям не вели. Они уж который день, повинуясь одним только им ведомому чутью, тянулись к полудню, оглашая стынущую в тени землю прощальным кликом. Путь Зорко лежал почти в противоход птичьим стаям, на полночь и закат. Там, за лесами и долами, на берегу бескрайнего моря красовался торговый Галирад, стольный град сольвеннский.
Зорко не впервые был в лесу один-одинешенек. Прежде ему доводилось ездить к соседним поселениям веннов по разным делам, и ничего страшного никогда не случалось. Лихие люди встречались дальше, в сторону Галирада, где часто проходили купеческие обозы. У веннов же грабителям делать было нечего: и не наворуешь, и головы лишишься. В лесных вервях свято чтили заповеданное Правдой, а уж воевать в чащах венны были мастера, и даже большой разбойничий отряд выследили бы и уничтожили, самое большое, за седмицу.
Но теперь главные ярмарки отшумели, и дорога, вливающаяся где-то впереди в густое плетение таких же дорог, была пустынна, и только ветры тревожили ее непримятую колесами пыль. Впрочем, однажды этому пути еще предстояло оживиться, когда повезут на торги репу и другое слетье. Но сидеть в печище дольше Зорко уже не мог. Вроде его и не выгоняли из рода, но и видеть его в одной верви с собой никто не хотел. Никто, кроме самых близких друзей. И еще Плавы.
Зорко разменял уже пятую версту, когда вышел к месту, где к торной дороге примыкала еще одна, поуже и позеленее. Это был лесной путь к большому Нечуй-озеру. Некогда и оно было руслом Светыни, а ныне лежало себе покойно в крутых берегах и неизменно доставляло окрестным печищам полные неводы рыбы. Но человек, даже если он шибко работящий, всегда мечтает, чтобы невод сам ему ловил. Вот и ходили по зиме на берег того озера слепые, траву нечуй-ветер искать. У кого та трава есть, и ветер на воде всегда остановит, и судно от бури спасет, и неводу накажет, чтобы тот сам рыбу промышлял, — и все исполнится. Отыскивали слепцы место, где, казалось, вонзались в глаза острые-преострые мелкие иглы, и бросались ничком на снег, и хватали траву эту невидимую зубами. Да все впустую: изникала волшебная трава вмиг, только жесткий снег в рот набивался. Зорко и сам наблюдал, как это происходит, и веселился вместе с другими ребятишками. Только потом, много позже, ему стало жалко этих слепых. А один из его сверстников, попавший под молнию как-то в поле, сам тоже ослеп, оттого и теперь ходил в темный мороз на Нечуй-озеро искать траву нечуй-ветер, а добывал только пустой снег. И уже над ним втихую потешались пострелята.
