Сегодня же можно было и прогуляться, а заодно расслабиться, подышать свежим воздухом – и нервам полезно, и всему организму в радость. Прогулка тем более была уместна, что впереди ожидались длинные по случаю выпавшего на понедельник Дня Победы выходные, за которые с домашними наобщаться можно выше крыши.
Махнув рукой возвращающемуся охраннику, мол, бывай здоров, Александр Кириллович пересек заставленный машинами двор, обогнул длинный склад и подошел к высокому дощатому забору. Забор этот, построенный, наверное, еще при жизни Иосифа Виссарионовича, казался непреодолимым препятствием – трехметровые некрашеные доски, ржавая колючка поверху. Александр Кириллович усмехнулся, отодвинул висевшую на одном гвозде доску и шагнул в открывшуюся дыру…
За забором начиналось старинное Рогожское кладбище – тенистые аллеи, кресты и пирамидки среди рябинок и зарослей шиповника. Кладбище в старину считалось старообрядческим, тогда же построили здесь на деньги бородатых купцов, осенявших себя двумя перстами, большой Покровский собор, чьи золотые купола проглядывали через переплетение ветвей.
Александр Кириллович никогда не смог бы внятно объяснить, почему ему так нравится ходить через погост. Охватывала его здесь какая-то приятная благодать. Да, именно благодать, вот, пожалуй, наиболее подходящее слово. Ведь не зря пел Высоцкий:
А на кладбище все спокойненько,
Никого и нигде не видать.
Все культурненько и пристойненько,
Исключительная благодать…
Особенно полюбил Трофимов кладбище в последние годы. Москва-столица, город родной, враз сменила и лицо, и одежку, оборотившись вдруг жутковатым монстром, и жить в ней стало для Александра Кирилловича тягостно. Шум, гам, грохот, суета… Как известно, что русскому хорошо, то немцу – смерть. Выходило, что поговорка имела и обратный смысл. Построили наши демократы «типа западный капитализм» в одном отдельно взятом городе – и главный менеджер Трофимов бежал из этого города отдыхать душой на кладбище…
Знакомой до последнего изгиба тропинкой шел Александр Кириллович между старых, заросших могилок. На кладбище было малолюдно и тихо. Щебетали в кронах деревьев птицы, прогрохотал где-то далеко поезд.
У старинного каменного креста с давно стершейся надписью тропинка поворачивала направо, к главной аллее, но Трофимов пошел прямо, туда, где между стволов старых лип угадывался просвет.
Прогалина вывела его на мощенную шестигранной плиткой дорожку, по обе стороны которой высились черные полированные обелиски, блиставшие золотом надписей.
Тут чуть ли не в полном составе упокоилась лет десять назад «Сорочка», или, говоря языком милицейского протокола, «организованная преступная группировка Михаила Сороки».
Дело было шумное: «Сорочка» не поделила чего-то с братвой, ходившей под Бесом – вором в законе Толей Бессоновым. «Бесенята» оказались проворнее да удачливее, и лежит теперь «Сорочка» в земле сырой, а наверху золотом горят на черном лабрадорите незамысловатые, но искренние эпитафии: «От братвы», «Колян, мы отомстим за тебя» и даже: «Когда бы мы ни поднимали с горючей водкою стакан, тебя мы, Леха, не забудем. Навечно с нами ты, братан!»
Прошли годы, канули в небытие и чудом уцелевший Миша Сорока, и Толя Бес, и прочие брателлы, не сумевшие вовремя сменить кожанку на деловой костюм. А аллейка осталась, и поддерживали ее неизвестные никому люди в порядке, ухаживая за могилами и их окрестностями.
В конце аллейки, там, где осталось немного свободного места, со временем стали хоронить новых усопших в борьбе за победу мирового капитала. Последним вечным жителем «сорочинской» дорожки стала в конце февраля Софья Петровна Совенко, больше известная в народе как Сова, дородная владелица сети магазинов одежды и обуви.
Похороны были варварски пышными. Пожилая, в общем-то, коммерсантка, мать троих детей и бабушка шестерых внуков, Софья Петровна завещала похоронить себя под мелодию из фильма «Титаник» и непременно в свадебном платье. Работники кладбища потом рассказывали про два грузовика елового лапника, симфонический оркестр, черные «кадиллаки» и бородатых батюшек в золоченых ризах…
Могучий гранитный обелиск с выгравированным ликом Совы и традиционным «от семьи и друзей» возвышался над соседними памятниками песенным волжским утесом.
Выбравшись на мощеную дорожку, Александр Кириллович не спеша двинулся вперед. Выпитая водка грела тело и душу, настраивая на лирический лад. Он брел, не глядя под ноги, разглядывал памятники и по привычке вслух бормотал себе под нос «про жизнь»:
– Вовке надо позвонить, как он там, в Америке этой… Вот не жилось дураку дома… Томка, дура, все ревет по ночам, думает, я не вижу. Ярька, гад такой, тоже лыжи навострил… Говорил же: «Сынок, женись на Полине, будешь, как сыр в масле!» Нет, бизнес ему подавай… Бизнес, бизнес, охренели все уже с этим бизнесом… Все через жопу стало, все не полюдски! Попросил: «Сынок, купи кассету „Владимирский централ“!» Нет, он из этого гребаного Интернета скачал. «На, папа, диск!» И куда я этот диск, в задницу засуну? Раньше музыку слушали, теперь качают… Как говно из люка, бля!
Александр Кириллович сам не заметил, как распалился не на шутку. Настроение стремительно портилось, и, словно в унисон, начала портиться погода – небо заволокло невесть откуда набежавшими тучами, заметно потемнело, сырой знобкий ветерок зашелестел листвой, потащил по дорожке мусор, качнул темно-зеленый можжевельник у могил братвы…
– Ипона мать! – выругался Трофимов, останавливаясь. Ему вдруг стало тревожно, заныло сердце, ноги ослабли, захотелось прилечь, закрыть глаза, укрыться теплым пледом, спрятаться…
Ветер усилился. Огромные тополя закачались, вниз с шорохом полетели бордовые, похожие на тропических толстых гусениц, сережки. Небо совсем потемнело, как будто на кладбище опускалась огромная свинцовая плита…
– Надо было через главную идти… – проворчал Александр Кириллович, поворачиваясь, и тут до его ушей донеслись странные звуки: словно несколько десятков бусин запрыгали по камням. Вскоре к цокоту прибавился и глухой топоток. Трофимов обернулся, и тут страх, что называется, взял его за горло: прямо на него, стуча когтями, по дорожке неслась стая лохматых кладбищенских собак.
Псы мчались без обычного лая, молча, вздыбив шерсть, вывалив алые языки, и даже с тридцати шагов Александр Кириллович разглядел, что глаза несчастных животных выпучены от ужаса.
– О, бля… Это еще что?! – Трофимов хмыкнул, посторонился, уступая собакам дорогу, глянул в конец аллейки и вздрогнул! Там, откуда очертя голову убежали не боявшиеся ни черта, ни голодного бомжа кладбищенские псы, стоял, широко расставив ноги, какой-то человек в черном пальто и шляпе. Стоял и смотрел, причем даже на таком расстоянии Александр Кириллович почувствовал его недобрый, тяжелый взгляд…
