Да, она теперь совсем взрослая девушка, встречающая шестнадцатую весну. То, что прежде лишь наклевывалось, намечалось, теперь расцвело и раскрылось во всей своей девичьей прелести. Сколько глаз уже любовалось ее точеной фигуркой, изящной линией хрупких плеч и бедер, уже довольно широких при тонкой талии. И голову на высокой смуглой шее она теперь держала немного назад — оттягивали тяжелые косы, которые она теперь часто подбирала кверху, совсем как взрослая.
Сейчас, правда, коса у нее выпущена, переброшена через плечо, и ветерок чуть колышет расплетенные внизу пушистые волосы.
Вот она наклонилась; в вырезе сорочки на миг мелькнули тугие округлые груди, и Горюнец привычно отвернулся. Он не мог ручаться, что в этот миг у него в глазах не мелькнуло острое необоримое желание — но Леся, кажется, ничего не заметила. А даже если и заметила — он уже смирился: будь что будет!
А у Леси теперь свои беды, о которых она тоже невольно позабыла в этот солнечный весенний день.
Этой зимой не на шутку расхворалась Тэкля. Разломило спину, отекли ноги, ушла сила из неутомимого прежде тела. Ночами старушка все не могла уснуть, все стонала да охала, да поминала все прежние свои грехи, что скопила за долгую жизнь. Леся и Ганна — молодая невестка — не отходили от нее ни на шаг: растирали барсучьим салом, поили целебными травами, заботливо следили, чтобы больная была хорошо закутана. При этом обе с недоумением и жалостью слушали ее бесконечные излияния: как могла она столько лет спустя помнить все свои былые грехи? И в голову каждой закралась тоскливая дума, что и их под старость ждет нечто подобное.
Тэкля и теперь еще не до конца поправилась, хоть и стало ей к весне получше. Однако было ясно, что не сможет она теперь по-прежнему споро и ладно работать и, как в былые дни, беспрекословно править всем домом.
И теперь Савел, после женитьбы получивший формальное право хозяина, во время болезни матери прибрал к рукам власть в доме. Произошло это постепенно, естественным порядком — никто сразу и не хватился. Теперь он уже впол-уха слушал замечания матери, которой прежде слова не посмел бы сказать поперек, и по-своему воротил все дела. Отца он теперь просто в упор не видел, а от младших женщин требовал беспрекословного повиновения.
Ганна, воспитанная в крепостной неволе, привыкшая покорно склонять голову перед каждым, кто старше, сильнее, главнее, подчинилась безропотно. Зато Леська, которую старики всю жизнь баловали и давали ей слишком много воли, теперь доставляла родичу немало хлопот. Привыкшая к тому, что в доме всю жизнь правила бабушка, Леська теперь никак не могла понять, с какой стати она вдруг должна подчиняться Савке, который в детстве сидел с нею вместе под лавкой, и которого еще не так давно Тэкля гоняла с крыльца веником. Она еще готова была признать его власть в доме, но уж никак не над нею самой. Не он ее вырастил, выкормил, не ему и распоряжаться ею.
Разумеется, это не на шутку бесило родича, стремившегося к беспрекословному главенству.
Однажды Савел придрался, что она слишком долго ходила по воду и вернулась уж больно веселая да румяная.
— Ты что же это? — подступил к ней Савел. — Где моталась?
— Да нигде я не моталась, — ответила ничего не подозревавшая Леся. — Ты знаешь, сколько там народу, у колодца? Я уж и закоченела вся! — добавила она, снимая зипун.
— То-то у тебя щеки горят да очи бегают! — не по-доброму сощурился молодой хозяин, и вдруг с остервенением ухватил ее за ворот.
— А ну сказывай, погана девка, опять с хлопцами заигралась? — свободной рукой он поднял с лавки вожжу. — Я вот те покажу хлопцев! Я те покажу, чья теперь в доме воля!
Леся коротко, пронзительно закричала, когда хлесткие удары обожгли ей спину. Безысходный ужас охватил ее вместе со жгучей болью, когда она осознала, что это именно тот самый Савося, с которым вместе они, как мышки, сидели под лавкой, прижавшись друг к другу. И теперь этот Савося, обратившись ныне в здоровенного плечистого мужика, стоит над нею с вожжой в поднятой руке, как воплощенное самодурство. И так теперь будет всегда, и никто ее теперь не защитит…
Но нет! Услышав душераздирающий внучкин крик, на печи тяжело повернулась больная Тэкля. Грозно поднялась ее рука, с поднятым вверх перстом, и по всей хате раскатился властный голос:
— Пр-рокляну!
И Савел стушевался, опустил руку, в бессильной злобе отпихнул девушку:
— Пошла вон, дура, с очей моих долой!
Однако этим дело не кончилось. На другой день Янка ухватил Савла за грудки и сунул ему в самые зубы крепкий костистый кулак.
— Еще раз Лесю тронешь — я тебе вот об этот самый угол башку расшибу! — предупредил он сурово и спокойно.
При этом оба хорошо понимали, что разбить Савке башку об угол отнюдь не так просто. Это не беспомощный кутенок — взрослый здоровый парень, ничуть не слабее Янки. Янка был выше, но зато Савел — гораздо шире в плечах и в груди, и все мускулы — словно железом налиты.
Он уже готов был ударить, но что-то вдруг остановило его, когда он случайно заглянул в темно-синие Янкины глаза. Что-то разглядел в них Савел сквозь гнев и вражду — то самое, что всегда его пугало и обезоруживало, чем Янка уже много лет словно держал его в плену. Помнил Савел то свое давнее унижение, да и солдат-бессрочник тоже не забыл, что когда-то вынес его из оврага — беспомощного, с вывихнутой ногой; не забыл, что, возможно, спас ему жизнь. Как мучило, как терзало бедного Савку то, что именно этому человеку он так обязан!
Лесю он, однако, больше не трогал, но часто, глядя на нее, злобно щерился и ворчал сквозь зубы что-то недоброе; погоди, мол, придет пора — за все ответишь! Лесю это, конечно, беспокоило, но не так чтобы слишком: она уже поняла, что не так Савел и страшен, и есть пока еще на него управа.
Другая Лесина беда была, пожалуй, похуже. Тайная, мрачная тревога точила изнутри девушку. Она никому не признавалась и лишь притворно-беспечно отшучивалась, когда подруги пытались ее расспрашивать, а сама день ото дня становилась все задумчивей, все печальней. Многие кое о чем догадывались; девчонки злорадно шептались, тетки качали головами.
Горюнец не хуже прочих знал, где корень этой тоски. Кто же, как не Данила Вяль, причинял ей все эти муки? Сам Данила, возможно, и не повинен был в этом — точнее сказать, просто едва ли об этом думал. Опять он куда-то запропал, давно уж его не видели. Но знал Горюнец, что не это терзало девушку — он и раньше, бывало, подолгу не показывался. Куда как хуже то, чем, вероятно, было вызвано столь долгое его отсутствие. Уже подползали, добирались до Длыми пока еще неявные слухи о возможной Данилиной свадьбе. Леся тоже не могла об этом не слышать, да и девчата никак не упустили бы случая ей намекнуть.
