Царь поднял голову и встретил взгляд неслышно вошедшего придворного – в нем была преданность, как встарь, купленная не золотом и не страхом. Но было и еще что–то, отстраненное и безнадежное, как стук в двери пустого дома. Так смотрят на человека, которого через минуту должны повесить, – он еще живет и дышит, но уже вычеркнут из человечества, нет его больше.
Придворный долго был солдатом, поэтому он доложил четко и спокойно:
– Пока мы защищаем площадь и прилегающие улицы, но долго не продержимся. Их там по десять на одного нашего.
– Но мои войска? Ведь не могут предать сразу все?
– Предать, может, и нет. А вот отступить сразу все могут. Не первый случай. – Придворный отвел глаза. – Наемники ушли в Пирей и захватили корабли. Побоялись, что больше ничего от тебя не получат, и решили не рисковать.
Они обернулись на стук шагов, гулких, бесцеремонных, торопливых. Впервые во дворце звучали такие шаги, ясно дававшие понять, что с этикетом никто уже не считается. Воин в изрубленных, потускневших доспехах привалился плечом к косяку и смотрел грустно и спокойно, как человек, знающий, что от жизни ему больше ждать абсолютно нечего. Тезей не к месту, просто по привычке помнить все, подумал, что этого микенца почему–то всегда ставили на караул у западных ворот. Всегда только у западных.
Они ждали. Микенец мотнул головой, выплюнул перемешанную с кровью пыль:
– Критский полк уходит в Пирей.
– И вы их не остановили?
– Попытались было… – сказал микенец. Он шагнул вперед, упал на колено, медленно рухнул лицом вниз и замер – сразу, будто задули светильник. Длинная тяжелая стрела с излюбленным критскими лучниками черным оперением, вонзившаяся меж бронзовых пластин пониже левой лопатки, колыхнулась и застыла.
– Как он добрел с такой раной, не понимаю, – сказал придворный. – Это все, царь. Понимаешь? Все. Совсем. Человек сто пытаются задержать восставших, двадцать телохранителей у нас здесь, во дворце. В Пирее наши люди готовят корабль. Нужно торопиться.
– Изгнанники?
– Изгнанники, – кивнул придворный. – Ты не первый царь, а я не первый царедворец, которых изгоняет народ. Утешением это нам служить никак не может, зато прежние примеры, по крайней мере, подсказывают, как себя вести. Золото уже сложили во вьюки, так что хлеб с оливками нам жевать не придется…
– Сколько лет мы знаем друг друга?
– Лет сорок. Ты тогда еще не был ни царем, ни героем, помнишь?
– Я все помню, – сказал Тезей. – Смешно – не время вспоминать, а вспоминается. Ночная стража, у которой мы украли тогда мечи, та история в порту, караван, дочка Эгериона… – Он оборвал слова, словно задернул занавес. – Можешь ты мне сказать, ну почему они вдруг? Ты же ведал и соглядатаями… Почему вдруг я стал для них нехорош? Голов я рубил не больше, чем положено царю. Налогами прижимал в той мере, в какой это полагается. Тиран? Не спорю, но опять–таки не хуже и не лучше других.
Они молчали. Шум боя подступал все ближе к дворцовым воротам, накатывался, как прилив, и крики «Смерть Тезею!» были такими яростными, что от них, казалось, должны были отскакивать стрелы.
– Ты их всех слишком долго и слишком пренебрежительно оскорблял, – сказал придворный. – Слишком часто напоминал, что ты герой, великий полководец и победитель чудовищ, а они – сброд и жалкие людишки, не стоящие такого царя. В конце концов им надоело слушать, что только ты велик, только ты умен и храбр, только ты прав и справедлив…
– И вам, придворным, это не нравилось?
– Ну конечно. Кому такое может нравиться?
– А ведь я еще успею отрубить тебе голову, – сказал Тезей. – Мой палач от меня ни за что не отступится, ему–то меня покидать никак нельзя – многое могут припомнить.
– Воля твоя. Только я все–таки с тобой, а не с теми, кто рвется во дворец или сбежал из дворца. Это тебе о чем–нибудь говорит?
Он был прав, он оставался верным, и Тезей сказал:
– Прости, погорячился я. Привычка…
Длинный тягучий скрип и стук – запирали ворота, вставляли в гнезда длинные, гладко обструганные брусья–засовы. Во дворец уносили раненых, и кровь пачкала широкие ступени. «Они не меня любят, – подумал Тезей о воинах, – они ведь не из преданности – просто каждый за время службы накопил столько грехов, что о пощаде и думать нечего… Но какое это сейчас имеет значение, что мне до их любви, лишь бы дрались…»
– Ясно, что все стенобитное снаряжение попало к ним, – сказал придворный. – Ворота, правда, у нас хорошие, часок продержатся, но зачем нам этот час? Мы ведь не собираемся умирать здесь, царь?
– У тебя все готово?
– Все, – сказал придворный. – Сокровища казны навьючены, кони для телохранителей готовы, о потайных воротах чернь не знает – они сгрудились у главных, на противоположной стороне. Мы прорвемся в Пирей. Только нужно торопиться – если бунтовщики вздумают занять порт, нам конец. Я жду приказа, царь.
– Итак, я еще царь… – сказал Тезей. – Пока я во дворце и могу отдавать приказы, я еще царь, без сомнения… Ступай к воротам, организуй защиту. Собери челядь, поваров, слуг, всех, кто способен держать оружие, и – на стены. Приказ прорываться я отдам, когда сочту нужным. Иди.
Придворный ушел молча. Собственные мысли у него, безусловно, имелись, но не было смысла их высказывать. Тезей остался один. Гоплиты, застывшие по обе стороны двери, были не в счет – живая мебель, способная убивать и умирать, одушевленные мечи, не имевшие права на размышления, оценки и слова.
Прежняя жизнь уходила, как песок сквозь пальцы, и совсем не имело значения, через сколько времени загрохочут в ворота монотонные удары стенобитных машин и как долго продержатся ворота. Ничто сейчас не имело значения – только то, что тридцать лет назад был синий остров Крит, и синий девичий взгляд, и свистящий взмах меча, и серый, ноздреватый камень запутанных, как человеческие судьбы, и длинных, как печаль, переходов. И тогда Тезей Эгеид, несмотря ни на что герой и пока еще царь Афин, обернулся к тяжелому темному занавесу. Складки раздвинулись с тихим мышиным шорохом, и выскользнул халдей.
То ли тридцать лет ему было, то ли пятьдесят. Он внушал удивительное доверие, а через промежуток времени, равный удару сердца, выглядел несомненным шарлатаном и прохвостом, которого лучше всего было бы без разбирательства вздернуть на воротах. Беда с ними, с этими халдеями, колдунами из далекой земли, – никогда их не поймешь и не разгадаешь.
– Все это немного забавно, царь, – сказал он. – Мне приходилось заниматься своим ремеслом в самых разных местах, но я впервые исполняю свои обязанности в осажденном дворце. В твоем положении обычно бегут не оглядываясь.
