Мама возвращалась с работы уже глубоким вечером, а если это было перед выходными, то ее ресторанчик работал долго, и она возвращалась совсем поздно. Мне полагалось ложиться спать не позже десяти часов вечера. В нашей новой квартире не было газового освещения. В прежней комнате я просто гасила газовый рожок не до конца, оставляла маленький огонек, и тогда не страшно было засыпать. А здесь приходилось или оставлять свечу, но свечи надо было экономить, или оставаться в полной темноте. В сущности, я не боюсь темноты, просто мне очень не нравится, как клубятся тени в углах и под посудным шкафом, все вещи кажутся темными пятнами, и непонятно, стул это, ваза, стопка книг или уже что-то совсем другое. В первый же вечер, когда мама вышла на новую свою работу и оставила меня одну, я легла ровно в девять, задув свечу и быстро завернувшись в одеяло с головой. Через минуту я немного высунулась и посмотрела в темноту. И тут оказалось, что никакой темноты не было - ярко светил фонарь на площади, на пол ложились бледные полосы света, предметы виделись нечетко, но вполне определенно, без сомнительной и угрожающей расплывчатости. Можно было смотреть на этот свет и представлять, что живешь где-то далеко-далеко, около моря, и это - свет одинокого маяка. Я была рада, что не приходится засыпать в темноте и при этом не надо жечь лишнюю свечу.
Я теперь уже вставала и начала понемногу помогать в домашних делах. Вообще, время после болезни - самое замечательное: в кровати лежать уже не надо, но и в школу ходить еще нельзя. Маме, как и раньше, давали выходной раз в неделю, и это был для нас самый счастливый день. В обычные дни мы пекли на завтрак пресные лепешки, на обед и ужин варили кашу. А в мамин выходной мы жарили сладкий хворост или делали пироги. Для этого специально всю неделю экономили сахар, а потом устраивали пир. А когда переделывали все домашние дела (в мамин выходной мы устраивали стирку и обязательно ходили на базар за покупками), и за окном наступали ранние зимние сумерки, начиналось самое интересное. Раньше, когда у нас было пианино, мама играла нем подолгу, а я сидела, завернувшись в плед, и слушала. Иногда мама играла одну музыкальную пьесу за другой, как будто забыв про меня. А иногда вдруг останавливалась и спрашивала:
-Растанна, что ты чувствуешь, когда слышишь эту музыку?
Бывало так, что сыгранное мне не очень нравилось, и я честно говорила об этом. Или отвечала кратко:
-Когда я слушала, то было грустно (или весело, смотря по тому, что игралось).
Бывало так, особенно если музыка мне нравилась, что я начинала мечтать, и потом рассказывала маме об озерах в глухих лесах, странствующих воинах, о поющих цветах... Мама все выслушивала очень внимательно, иногда кратко отвечала что-то. Но иногда начинала рассказывать - или о композиторе, или еще что-то о той музыке. А самое интересное - когда мы начинали "вечерний разговор", то есть рассуждали о чем-нибудь важном или таинственном. Иногда такие вечерние разговоры я помнила очень долго. Однажды, тогда мне было лет семь или восемь, мама сыграла одну очень серьезную вещь и потом спросила меня, о чем это, как мне кажется?
-Не знаю, о чем, но под эту музыку представилось вот что: звезды, черное небо, земли не видно, и кто-то то ли летит, то ли падает в куда-то в ночь. Я думаю, эта музыка о смерти, вот о чем.
-Ты думаешь, смерть - это ночь?
И тут мама объяснила мне, что же происходит с людьми, эльфами и другими существами после смерти. Когда-то мы с ней уже говорили об этом, мама рассказывала о чудесной стране, куда попадают только добрые, благородные и честные. Я даже рисовала эту страну - много больших ярких цветов на зеленом лугу (весь лист я поделила на синюю половину - небо, и зеленую - луг). Но потом постепенно забыла про это и больше о той стране не думала. Но тогда я была очень маленькой, и мне достаточно было просто чувствовать себя защищенной от чего-то страшного и непонятного, чем была смерть. А сейчас мне нужно было ясное и определенное знание о том, что же - там. И вот целый вечер мы тогда об этом говорили, не скажу, что я все поняла, но запомнила, как мы тогда говорили. Я так поняла, что если не будешь делать ничего плохого, то и потом ничего ужасного не случится. Но что же будет с теми, кто все-таки делает плохие поступки? Мама ответила, что главное - их не совершать, и что она не хочет говорить подробно, чтобы меня не пугать. Я долго ее уговаривала и обещала, что не испугаюсь, но она перевела разговор на другое.
Однажды утром я проснулась не поздно - часы на торговой башне пробили восемь и четверть. Но мамы не было. Рядом с камином в ведерке уже лежал уголь - значит, мама ушла не за ним. Интересно, куда же? Около двери стояла большая корзина. Обычно в ней лежит еще маленькая, мы берем эти корзины, когда вместе идем на базар. Сейчас нет той, которая поменьше, это значит, во-первых, что мама ушла за покупками, а, во-вторых, что денег у нас не очень много, иначе мама взяла бы большую.
Я надела платье и причесалась. Тут вошла мама. Она положила на стол что-то завернутое в бумагу и похожее на суповую тарелку. Довольно тяжелое - сверток сильно стукнул по столу. Я поцеловала маму и побежала смотреть, что же это такое. В бумаге лежал кусок льда.
-Сегодня я испеку оладьи на молоке, и кофе тоже попьем с молоком, - мама сняла серую шаль, которой закутала плечи под плащом.
-А где оно, это молоко?
-На столе, - мама кивнула на льдину.
Никогда еще не видела такого, чтобы молоко замораживали в мисках, потом вынимали и продавали. Оказалось, оно дешевле незамороженного, потому мама его и купила.
Я потрогала непрозрачный белый лед, застывший в форме миски, он был гладкий и холодил пальцы. Я раньше видела, как крестьяне продают молоко в мисках на рынке, но почему-то не думала, что оно замерзает целиком. Хотя, наверно, могла бы догадаться. Интересно было бы замораживать еще в маленьких чашках или плоских тарелках... Представила себе молоко, застывшее в форме больших кружек, крошечных кофейных чашек или плоских блюдец, и пожалела, что мы не крестьяне.
Бросили молочный лед в кастрюльку, но сначала накипятили воды для кофе, потому что есть нам уже немного хотелось. Ото льда мы заранее откололи несколько кусков с краю и кинули в наши чашки с заваренным цикорием. Льдинки начали таять, оставляя белые разводы. Это было замечательно! Я сидела и смотрела на таяние льдинок, пока не исчез последний крохотный айсберг.
-Мам, давай оставим еще таких кусочков. Будем каждое утро пить кофе с молоком.
-Они растают, - сказала мама.
-А мы их завернем в бумажку, крепко свяжем ниткой и повесим за окно.
Так мы и сделали. Оладьи на молоке получились необыкновенно мягкими и вкусными. И вообще, с тех пор, как мама вышла на новую работу, мы стали жить лучше. У нас, наконец, стало хватать угля и еды. Даже копить потом будем, как сказала мама, когда немного разберемся с долгами, хотя еще не решила, на что - может быть, на то, чтобы купить какое-нибудь старое пианино, а может, чтобы переехать на прежнюю квартиру. Если бы нам удалось купить пианино, мама могла бы, как когда-то, давать уроки. Но пока откладывать не получалось - слишком много маме пришлось назанимать, пока я болела, а она не работала. Однажды мама принесла с работы небольшой бумажный пакет. Я уже спала, но проснулась, как бывало иногда, когда она возвращалась не очень поздно. Выпрыгнула и побежала к ней, шлепая босыми ногами. В пакете красовались пирожные, три штуки! Кто-то из посетителей ресторана заказал их, но отчего-то не съел и отослал на кухню. А хозяин ресторанчика приказал отдать их маме. Я всегда кипятила чайник, перед тем, как лечь спать, и он пока был еще теплый. Мама подвесила его над огнем, а я разглядывала пирожные.
