— Мне нечего прощать, — быстро ответил Саэвар так твердо, как только смог. — Эту войну не вы начали, и не в ваших силах было ее остановить или отменить. И, кроме того, может быть, я не солдат, но, надеюсь, и не глупец. Это был лишний вопрос: я сам вижу ответ. В тех кострах, что горят за рекой.
— И в колдовстве, — тихо прибавил Валентин. — Больше в нем, чем в кострах. Мы могли бы отбить более многочисленные силы, даже измученные и страдающие от ран после сражения на прошлой неделе. Но с ними сейчас колдовская сила Брандина. Лев явился собственной персоной вместо детеныша, и поскольку детеныш мертв, утреннее солнце должно увидеть кровь. Может быть, мне следовало сдаться на прошлой неделе? Сдаться мальчишке?
Саэвар повернулся и изумленно посмотрел на принца при смешанном свете лун. На несколько секунд он потерял дар речи, потом вновь обрел его.
— После того как мы сдались бы, — решительно проговорил он, — я бы пришел во Дворец у Моря и разбил все ваши скульптурные портреты, которые когда-то сделал.
Через мгновение он услышал странные звуки. Он не сразу понял, что Валентин смеется, потому что такого смеха Саэвару никогда еще не доводилось слышать.
— Ох, друг мой, — наконец сказал принц, — мне кажется, я заранее знал, что ты это скажешь. Уж эта наша гордость. Наша ужасная гордость. Хотя бы это будут о нас помнить после того, как нас не станет, как ты думаешь?
— Возможно, — ответил Саэвар. — Но помнить будут. Единственное, что я знаю наверняка, это то, что нас будут помнить. Здесь, на полуострове, и в Играте, и в Квилее, даже на западе, за морем, в Барбадиоре и Империи. Мы оставим след.
— И мы оставим наших детей, — сказал Валентин. — Младших. Сыновей и дочерей, которые будут нас помнить. Наши жены и отцы будут учить их, и когда дети вырастут, узнают о битве на реке Дейзе, о том, что здесь произошло, и даже больше — чем мы были в этой провинции до падения. Брандин Игратский может уничтожить нас завтра, может разрушить наш дом, но он не сможет отнять наше имя и память о том, какими мы были.
— Не сможет, — эхом отозвался Саэвар, неожиданно чувствуя странный подъем. — Я уверен, что вы правы. Мы не будем последним свободным поколением. Волны завтрашнего дня будут видны на воде все грядущие годы. Дети наших детей будут нас помнить и не станут покорно носить ярмо.
— А если кто-нибудь из них и проявит такую склонность, — прибавил Валентин другим тоном, — дети или внуки одного скульптора снесут им головы — каменные или из другого материала.
Саэвар улыбнулся в темноте. Ему хотелось рассмеяться, но пока что он не находил в себе для этого сил.
— Надеюсь, что так и будет, милорд, если будет на то воля богов. Благодарю вас. Благодарю, что вы это сказали.
— Никаких благодарностей, Саэвар. Только не между нами и не этой ночью. Да хранит и оберегает тебя завтра Триада, а после — да хранит и оберегает всех, кого ты любил.
Саэвар проглотил комок в горле.
— Вы знаете, что принадлежите к их числу, милорд. Вы — из тех, кого я любил.
Валентин не ответил. Только через мгновение он наклонился и поцеловал Саэвара в лоб. Потом поднял руку, и скульптор, со слезами на глазах, тоже поднял руку и коснулся ладонью ладони принца в прощальном приветствии. Валентин встал и ушел обратно к кострам своей армии, тенью в лунном свете.
Пение прекратилось на обоих берегах реки. Было очень поздно. Саэвар знал, что ему тоже следует вернуться и попробовать поспать несколько часов. Но уйти было трудно, встать и уйти от совершенной красоты этой последней ночи. От реки, лун, звездной арки, светлячков и всех этих костров.
В конце концов он решил остаться здесь, у воды. Он сидел в одиночестве во тьме летней ночи, на берегу реки Дейзы, крепко обхватив сильными руками колени. Смотрел, как заходят две луны, как постепенно гаснут костры, и думал о жене, о детях и о скульптурах, созданных его руками, которые останутся жить и после его смерти. По крайней мере, он на это надеялся.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
КЛИНОК В СЕРДЦЕ
В осенний сезон вина из утопающего в кипарисах, оливах и тучных виноградниках загородного поместья герцога Астибарского пришло известие, что бывший правитель города и всей провинции завершил свою жизнь и свою ссылку и с последним горестным вздохом скончался.
Ни один служитель Триады не присутствовал при его кончине и не произнес ритуальных молитв. Ни жрецы Эанны в белых одеждах, ни жрецы темной Мориан, богини Врат, ни жрицы самого бога Адаона.
В городе Астибаре никто особенно не удивился, когда пришло это известие, как не удивился и вести о кончине герцога. Гнев ссыльного Сандре, направленный против Триады и ее жрецов в последние восемнадцать лет жизни, ни для кого не был тайной. А отсутствие благочестия всегда было свойственно Сандре д'Астибару, даже во времена его правления.
Накануне Праздника Виноградной Лозы в городе было полно народу из прилегающей дистрады и дальних земель. В переполненных тавернах и кавницах люди, которые никогда не видели его лица и которые некогда побледнели бы от вполне оправданного страха, если бы их вызвали ко двору герцога в Астибаре, обменивались правдивыми и лживыми историям о нем, словно шерстью и пряностями.
Всю свою жизнь герцог Сандре был предметом слухов и домыслов на всем полуострове, который называли Ладонью, и его смерть не изменила этого факта, несмотря на то что восемнадцать лет назад Альберико из Барбадиора явился со своей армией из заокеанской Империи и сослал Сандре в дистраду.
Возможно, потому, что всегда был осторожным и осмотрительным во всем, Альберико, который железной рукой правил четырьмя из девяти провинций и соперничал с Брандином Игратским за власть над девятой провинцией, поступил в точном соответствии с протоколом.
Около полудня того дня, когда умер герцог, из восточных ворот города выехал гонец от Альберико. Гонец нес синее с серебром траурное знамя и, никто в этом не сомневался, составленное витиевато и напыщенно послание с соболезнованиями детям и внукам Сандре, собравшимся сейчас в обширном поместье в семи милях от городских стен.
В кавнице «Паэлион», где в тот сезон собирались самые остроумные люди, с цинизмом заметили, что от тирана скорее можно было ожидать посылки не одного гонца, а целой роты собственных наемников из Барбадиора, если бы оставшиеся в живых потомки Сандре не были настолько беспомощными. Не успел стихнуть насмешливый, но осторожный, с оглядкой, ропот после этих слов, как один заезжий музыкант — а их в ту неделю съехались в Астибар десятки — предложил пари на весь свой заработок следующих трех дней, что еще до окончания праздника из Кьяры пришлют соболезнования в стихах.
