Сами обитатели хижины одевались довольно бедно. На Бруде была короткая, латаная-перелатаная туника, а поверх нее — овчинная безрукавка, что и летом и зимой защищала хозяина от непогоды на море. Ноги и ступни были плотно обмотаны тряпками. Платье Сулы представляло собою бесформенное одеяние из крашенной мхом домотканой холстины, перепоясанное обрывком веревки, вроде той, что она плела для мужних сетей. И ей тоже обувь заменяли обмотки.
Но за пределами хижины, вытащенная на берег за полосу черных водорослей и дробленых ракушек, отмечающую уровень полной воды, сохла добрая лодка, не хуже любой другой на острове, а сети, растянутые на валунах для просушки, качеством далеко превосходили изделия самого Бруда. То был невод иноземной работы, на изготовление которого пошли материалы, на северных островах недоступные, — вещь явно не по средствам для семьи вроде этой.
Собственные лесы Бруда, сплетенные вручную из камыша и сухих водорослей, протянулись от кровли до земли под тяжестью увесистых камней-гирь.
На лесах качались выпотрошенные рыбины и парочка крупных морских птиц, бакланов, соименников Сулы. Эти, должным образом высушенные, сбереженные впрок и приправленные моллюсками и водорослями, пойдут на стол зимой. Однако ожидалась снедь и получше: с полдюжины кур рылись на литорали, а на жесткой траве паслась привязанная коза с отвисшим выменем.
Стоял ясный день начала лета. Май на островах зачастую выдается столь же суровым, как и любой другой месяц, но нынче светило солнце и дули ласковые ветра. Прибрежные камни переливались серым, бирюзовым и розово-алым, пенный прибой мерно накатывал на валуны, а по склонам хребта пестрели гвоздики, первоцветы и алый лихнис. На каждом уступе скал, ограждающих залив, теснились морские птицы, отстаивающие и защищающие свое гнездовье, а еще ближе, на гальке или в траве, пестрые сорочаи сидели на яйцах либо с криками перепархивали вдоль воды. В воздухе стоял неумолчный гвалт.
Даже если бы кому-то и пришло в голову подслушивать у дверей, в шуме моря и птиц чужак не различил бы ни звука, однако в хижине по-прежнему царила настороженная тишина. Женщина не произнесла ни слова, но в лице ее читалась тревога. Она промокнула рукавом глаза.
— В чем дело, жена? — раздраженно нарушил молчание Бруд. — Ты что, горюешь по старому ведуну? Что бы уж там ни значил Мерлин с его ворожбой для короля Артура и жителей большой земли, для нас, здешних, он ничто. Кроме того, он был стар, и хотя поговаривали, будто смерть его не берет, похоже, что слухи солгали. Но о чем тут рыдать?
— Я не его оплакиваю, с какой бы стати? Но мне страшно, Бруд, мне страшно…
— Из-за чего бы?
— Я боюсь не за нас. За него.
Женщина оглянулась на колыбель. Малыш пробудился от дневного сна, но, все еще во власти дремоты, лежал тихо, свернувшись в крохотный комочек под одеялом.
— За него? — подивился муж. — Это еще почему? Уж теперь-то нам доподлинно ничто не угрожает, да и ему тоже. Мерлин был врагом нашему королю Лоту, и, надо думать, этому его мальчонке тоже, ну так колдун-то умер! Так кому же ныне злоумышлять против малыша или против нас — за то, что его растим? Небось теперь не нужно осторожничать, на случай ежели чужие люди углядят его да примутся задавать вопросы. Небось теперь пусть себе бегает на воле да играет, как другие дети; хватит ему целыми днями держаться за твою юбку, да и тебе хватит с ним нянькаться, точно с родным, все равно недолго тебе удерживать парня в четырех стенах. Он уж давным-давно перерос эту люльку.
— Знаю, знаю. Этого-то я и боюсь, неужто не видишь? Боюсь потерять его. Когда придет время и она заберет его от нас…
— А с какой бы стати? Если она не забрала его, когда пришли вести о смерти короля Лота, зачем бы ей делать это сейчас? Ты рассуди, жена. Когда скончался король, ее супруг, можно было предположить, что она постарается по-тихому избавиться и от бастарда. Вот тогда я и сам струхнул не на шутку. Как ни крути, сейчас маленький принц Гавейн по праву король Оркнеев, но этот мальчонка, бастард он там или нет, почти — сколько там? — почти на год старше, так что кое-кто может рассудить…
— Кое-кто рассуждает слишком много, — резко оборвала его Суда, и в голосе ее прозвучал столь явный страх, что Бруд вздрогнул, шагнул к дверям, отдернул полог и выглянул наружу.
— Да что тебя мучит? Ни души там нет. А кабы кто и был, все равно ни слова бы не расслышал. Поднимается ветер, и вода стоит высоко. Послушай сама.
Не сводя с ребенка глаз, женщина покачала головой. Слезы ее высохли. Когда она заговорила, голос ее звучал не громче шепота.
— Не снаружи. Никто к нам не подберется, не вспугнув сорочаев. Стеречься надобно здесь, в доме. Ты погляди на него. Он уже не младенец. Ишь, прислушивается; а порой я готова ручаться, будто он понимает каждое слово!
Рыбак подошел к колыбели и заглянул внутрь. Лицо его смягчилось.
— Ну, ежели и нет, так вскорости и впрямь начнет понимать. Боги свидетели, парнишка изрядно смышлен для своих лет. Мы нашу плату отработали, да с лихвой: помнишь, каким заморышем мы его взяли! А теперь глянь-ка на него! Любой гордился бы таким сынком! — Бруд отвернулся, потянулся к посоху, прислоненному к стене у двери. — Слушай, Сула, кабы суждена была напасть, так уже пришла бы давным-давно. Если бы противу мальчика замышлялось недоброе, нам перестали бы платить, верно? Так что не мучь себя. Сейчас причин для страха нет.
Женщина кивнула, отводя глаза.
— Да. Глупо я себя повела. Наверное, ты прав.
— Пройдет еще несколько лет, прежде чем молодой Гавейн станет задумываться о королевствах да королевских бастардах, а к тому времени о нашем, глядишь, и позабудут. А даже если и платить перестанут, что с того? Славно иметь сына — в моем ремесле без помощника не обойтись.
Женщина наконец-то подняла взгляд и улыбнулась.
— Добрый ты человек, Бруд.
— Хм, — проворчал он, отдергивая полог. — Хватит об этом. Схожу-ка я в город, послушаю, что еще за вести привезли моряки.
Оставшись одна с ребенком, женщина некоторое время сидела неподвижно. В лице ее по-прежнему читался страх.
Но вот малыш потянулся к ней ручонкой, она улыбнулась — и улыбка эта вернула ясную прелесть молодости ее щекам и глазам. Суда наклонилась, достала ребенка из колыбели, усадила его на колени. Взяла со стола корочку черного хлеба, обмакнула в чашу с козьим молоком и поднесла к губам малыша. Ребенок принялся жевать хлеб, склонив темнокудрую головку ей на плечо.
Женщина прижалась щекой к его волосам, погладила шелковистые пряди.
— Мужчины глупы, уж так от века повелось, — тихонько проговорила рыбачка. — Они в упор не видят того, что так и бросается в глаза. Но ты-то простаком не будешь, мой красавчик, мы-то знаем, что за кровь течет в твоих жилах: ишь, и глазки смотрят насквозь и различают самую суть, а ведь ты еще малыш…
