Хвост хотя бы мягким был.
Гонцо возился долго. Был неумел и утомителен, а еще Ублюдок, увидев рыжий мех, выполз из укрытия и уселся прямо на столе. Запылившийся, он выглядел жалко, и Гонцо, заприметив кота, заорал и одновременно задергался, точно его молнией шибануло.
Зато ушел быстро.
Аннетка же, натянув рубашку, сказала:
- Кис-кис. Иди сюда.
Ублюдок зажмурился и заплакал. И Аннетка тоже заплакала, обнявши рыжий лисий хвост, смысла в котором было не больше, чем в прочих подарках.
Разве что нож являлся исключением. Хороший нож. Острый. Из белой-белой, живой кости сделанный. И самое странное, что Аннетка не помнила, кто и когда принес ей нож.
Наверное, это случилось очень давно.
Шипе-Тотек сидел на алтаре и смотрел на крест. За долгие годы хранения крест несколько окислился, а с перекладины грязным бельем свисала паутина. Книга, лежавшая на мраморной колонне-постаменте, пребывала в состоянии куда более плачевном. Прогрызенные насквозь страницы пожелтели, а чернила, напротив, выцвели.
Оставшиеся складывались в текст, смысл которого был не понятен Шипе-Тотеку.
- Богу судить мир, - прочел он и погладил кошачью шкуру. - Богу судить мир. Я бог.
Йося кивнул. Примостившись в уголке храма, он грыз мизинец и думал. Думать было сложнее, паче того осколок зуба крепко мешал мыслительному процессу.
- Праведного нет ни одного. Все совратились с пути. До одного не годны.
Рыжая шкура Ублюдка легла на алтарь и лежала смирно, только хвост дергался, когда к шерсти прикасались обсидиановые когти Шипе-Тотека.
Мерно стучали сердца, и, подхватив ритм их, заскрипели старые часы. Шестерни, изъеденные артритом ржавчины, начали движение, натягивая пружины. Сдвинулись кружевные стрелки, оставляя на черном циферблате светлое пятно.
- Ты должен судить, - наконец, решился Йоська. - Гонцо.
- Почему?
- Потому что ты бог, а он - ублюдок конченный.
Шипе-Тотек, подумав, кивнул: повод казался убедительным.
- Только он не придет, - осторожно заметил Йоська, подвигаясь ближе к богу. - Он трус. И в тебя не верит.
В вере Шипе-Тотек не нуждался, как не нуждался в еде, воде или пророках. Но раз уж Йоська был рядом, то Шипе-Тотек спросил:
- Он согрешил?
- Согрешил, - ответил Йося, трогая правой рукой ребра, а левой - щеку. - Сказано, что воздастся каждому: око за око, зуб за зуб.
Подобные слова в книге имелись, поэтому Шипе-Тотек встал, посадил шкуру на плечо и двинулся к выходу. Он и без подсказки Йоси знал, где искать грешника.
Йося-Удод появился в трактире, когда Гонцо допивал четвертую кружку. Кружки были большими, брага - перебродившей, а Йося - мутным. Костлявая же фигура за Йоськиным плечом, напротив, была видна даже чересчур хорошо.
Глянув на Шипе-Тотека, Гонцо вспомнил про ободранного Ублюдка и Аннетку. Блеванул в кружку, благо, браги в ней почти не осталось.
- Ты согрешил! - сказал Йоська, присаживаясь рядышком.
- И чё? - Гонцо отодвинул кружку и вытер губы ладонью. Ладонь попахивала лавандой, как Аннеткины волосы, и этот запах вызвал очередной приступ рвоты.
И хвоста лисьего жалко стало. Ну и что с того, что все ей подарки носят? А Гонцо бы без подарка пришел. На кой хрен этой шлюхе подарки?
Иначе делать надо.
- Око за око, - Йоська не собирался отставать.
- Зуб за зуб, - скрипуче произнес бог. И на плечо Гонцо легла рука. Тяжелая. Холодная. Да просто-таки ледяная. Когти пробили куртку, кожу и мышцы. Больно не было.
Вторая рука раскрыла рот Гонцо. Что-то хрустнуло, треснуло, и рука убралась.
- Я не хочу!
Йоськин визг стих, и Гонцо увидел, как новый бог ковыряется во рту Удода.
- Теперь хорошо.
Вяло подумалось, что лучше лишиться зуба, чем шкуры. Но Шипе-Тотек не думал останавливаться. Сложив пальцы щепотью, он вогнал их в Йоськину глазницу, повернул и вытянул, обрывая тонкий стебелек глазного нерва. Белое яблоко плюхнулось на тарелку, а вскоре к нему добавилось и второе.
- Око за око, - повторил бог, меняя глазные яблоки местами.
Удовлетворенный содеянным, он заботливо снял пылинки, налипшие на роговицу, и поинтересовался:
- Еще грешен?
- Н-нет, - Йоська и Гонцо ответили одновременно.
А Йоська, бухнувшись на колени, еще и добавил:
- Тебе отдаю! Тебе! Ты одним приношением навсегда сделаешь священными освящаемых!
И Шипе-Тотек крепко задумался.
Всю ночь он читал книгу, связывая прорехи в страницах новыми словами.
На следующий день к храму потянулись люди. Сонные и растерянные, переступив порог, они оживали. Шипе-Тотек сидел на алтаре. В правой руке он держал крест, а в левой - книгу. У ног Бога ковром лежала рыжая кошачья шкура, и люди, подходя к ней, останавливались.
- Грешен? - спрашивал Шипе-Тотек.
И человек соглашался:
- Грешен.
А Йося бросал на шкуру камень. Ночью Гонцо собрал несколько корзин камней, но Йося все равно опасался, что на всех не хватит.
Отдав грехи, люди исчезали в боковом проходе. Оттуда уже доносился веселый перестук молотков. У Йоси он вызывал счастливую улыбку, и Гонцо тоже улыбался, и остальные, кому уже случилось испытать освобождение.
Аннетка пришла к храму в полдень. Ублюдок увязался следом. Он путался под ногами и жалобно мяукал, требуя взять на руки, но в руках Аннетка несла корзинку с подарками. Ей почему-то было стыдно, что подарки эти чужие. А еще, что Аннетка отдает не все - нож из белой кости она спрятала под юбку.
Но в храм ее не пустили.
В воротах встал Гонцо и новый глаз его, выпуклый и красный, уставился на Аннетку сквозь трещину меж веками.
- Тебе нельзя, - сказал Гонцо. И мясник подтвердил, что Аннетке в храм нельзя. И староста тоже. И прочие, кто только находился перед храмом.
- Почему? - осмелилась спросить она. А Ублюдок выгнул спину и зашипел.
- Потому, что раскаявшиеся будут спасены. И освящённые - священны. Если ты будешь священна, то я не смогу придти к тебе.
И прочие кивнули, соглашаясь с Гонцо.
- Тогда передай ему, ладно? - Аннетка протянула корзинку, и Гонцо, заглянув внутрь, кивнул.
Правда, передавать не стал - зачем богу золотые монеты и лисий хвост? - но спрятал в углу храма, там, где стояли лишние доски. Гонцо не собирался красть вещи. Он отнесет их Аннетке. Завтра. А сегодня следовало закончить одно крайне важное дело.
Крест поставили на заднем дворе, и свежевыбеленный храм тускло светился в темноте. Черные стены домов были слепы, а черные тени людей - неподвижны.
