Джулиус ступил на европейскую землю двадцать восьмого июня. По чистой случайности именно в этот день в Сараево убили эрцгерцога Франца Фердинанда. Это стало началом всемирной катастрофы. От границ Черногории до Сараева не больше пятидесяти миль. Впрочем, я еще раз обращаю внимание читателя на то, что полковник Крейтон не имел абсолютно никакого отношения к этому событию.
Он довольно быстро продвигался на северо-восток, перемещаясь преимущественно верхом по глухим сельским районам, и в конце концов оказался в предместьях Белграда. Там, в фургоне, стоявшем в густом лесу, он удостоился беседы с цыганским вожаком.
Чуть позже его могли видеть в гостях у графа, потомка древнего дворянского рода, владельца живописного замка в Трансильвании. В Вене он встретился с несколькими людьми, в том числе и с женщиной, известной как самая изощренная куртизанка в Австрии, чье тело не имело равных в Европе. Впрочем, суть их встречи не имела никакого отношения к ее профессии.
К пятнадцатому июля он достиг Санкт-Петербурга. Хотя столицу Российской Империи сотрясали забастовки рабочих, ему удалось несколько часов провести за беседой с монахом, известным как своею святостью, так и своими политическими связями.
Два дня он провел в пещере в Шварцвальде. И двадцать третьего, когда Австрия предъявила Сербии ультиматум, полковник Крейтон прибыл в Париж. Город гудел, возбужденный скандалом с Кайо, однако это не помешало полковнику встретиться с двумя художниками и одним издателем газеты. На ночном марсельском поезде он выехал в европейскую штаб-квартиру Иностранного легиона. Большую часть дня он провел в тамошней церкви, вслед за чем вернулся в столицу.
Двадцать восьмого июля, когда Австрия объявила войну Сербии, он взял билет в купейный вагон поезда, отправляющегося паромом в Лондон – невероятное достижение, учитывая царившую на Северном вокзале панику.
По прибытии в Англию он исчез.
Эдвард Экзетер прибыл из Лондона в Грейфрайерз в четыре часа пятнадцать минут пополудни. В субботу, в самый разгар лета маленькая станция была почти пуста. В Париже царила паника, да и в Лондоне поезда, следующие из столицы на море, брались чуть ли не штурмом. В Грейфрайерз стояла обыкновенная сельская тишь.
С чемоданом в руке он вышел из станционного здания. На дороге его ждал боджлевский «роллс», за рулем которого восседал Волынка собственной персоной.
– Чертовски славно с твоей стороны подхватить меня тут, Боджли, – сказал Эдвард, забираясь в машину.
– Рад видеть тебя, старина, – ответил Волынка. – Не против прокатиться немного? – Он только что не сиял от гордости: ну как же, разрешили вести «роллс»!
Вот так Тимоти Боджли отвез Эдварда Экзетера к себе в Грейфрайерз-Грейндж – отвез несколько кружным путем, но все же постаравшись не опоздать к обеду. Эдвард поблагодарил миссис Боджли за то, что та согласилась приютить его, прибывшего так внезапно. Собственно, он сам напросился в гости, но воспоминание об этом было для него слишком болезненным. Миссис Боджли убеждала его, что в этом доме ему рады всегда.
Потом следовал провал. Так бывает.
Он совершенно не помнил, что происходило на протяжении следующего часа. Какие-то обрывочные воспоминания о самом обеде – разрозненные страницы потерянной книги. Самым ярким воспоминанием было его огорчение от того, что на нем блейзер и шерстяные брюки. Он чувствовал себя, как бродячий пес, угодивший в питомник породистых собак. Один из его чемоданов украли в Париже, а купить себе что-нибудь пристойное из вечерней одежды в Лондоне он просто не успел. К тому же у него не было английских денег, а банки по субботам не работали.
Девять или десять лиц за столом ему запомнились смутно. Родителей Волынки он, разумеется, знал хорошо: мать – большую, громогласную миссис Боджли и отца – седеющего генерала с белоснежными усами на красном лице. Был еще майор Как-его-там, типичный колониальный вояка. Была вдова, леди Как-ее-там-еще, и викарий. И еще какие-то люди. Обрывки разговора о неизбежности войны… Майор пространно объяснял, как французы и русские словно жернова разотрут бошей в порошок. Все соглашались, что война закончится к Рождеству.
И позже, когда дамы оставили мужчин беседовать за портвейном и сигарами, разговор опять зашел о войне, о том, что давно пора преподать немцам хороший урок, о том, в какой род войск запишутся Эдвард Экзетер и Тимоти Боджли, о том, как им повезло, что они так молоды и могут служить в армии.
Вечер завершился пением патриотических песен у рояля, вслед за чем все разошлись – рано, ибо утром генералу предстояло выступать в церкви.
Еще позже Эдвард сидел, развалясь, в кресле, у окна, а Волынка в халате поверх пижамы – на диване они болтали, как в старые добрые времена. В последнее время Волынка зачитывался «Затерянным миром» Конан Дойла. И сейчас он взахлеб рассказывал Эдварду о книге – обещал одолжить сразу, как дочитает сам. Они ностальгически вспоминали школьные деньки, не без удивления заметив, что всего неделю назад покидали стены Фэллоу без особого сожаления. Потом вернулись к военной теме, и в голосе Волынки зазвучала горечь.
– Добровольцем? Куда мне, старина. Медики забракуют. – Даже эти слова давались ему с трудом: из груди у него вырывались хрипы, как у умирающей кошки. Волынка страдал астмой, он даже до середины крикетной площадки не мог добежать, не посинев, хотя силой не уступал многим. Да, шансов попасть на войну у него не было никаких, а Эдвард не знал, как утешить его, и только мямлил что-то насчет возможности работы в разведке.
Волынка передернул плечами, пытаясь скрыть досаду.
– Слушай, ты не против устроить набег на кухню – как в старые добрые времена?
Должно быть, Эдвард согласился, хотя совершенно не помнил этого. Возможно, они надеялись, что обычная мальчишеская шалость поможет им справиться с ощущением нереальности. Ощущением, так внезапно вторгшимся в их жизни. Из строго упорядоченной, почти монастырской дисциплины закрытой школы их выбросило в мир, стоящий на грани безумия.
Кухня располагалась в самой старой части Грейндж, большой каменной пристройке, гулкой, заставленной старой мебелью и полной беспокойных, неожиданных теней. На этом для Эдварда Экзетера реальность закончилась.
Все, что случилось потом, напоминало смазанные фотографии в газетах или рисунки в «Иллюстрейтед Лондон ньюс». Какая-то женщина кричала, и крики ее эхом отдавались от каменных сводов. Глаза у нее были дикие, и волосы ниспадали тяжелыми кудрями. Там был нож. Там была кровь – фарфоровая миска, в которую лилась кровь. Он смутно помнил, что кто-то барабанил в дверь, пытаясь войти, и что сам он отбивался деревянным стулом от маньяка с окровавленным ножом. Потом была отчаянная боль в ноге.
