Казалось, на Руси наступил мир. Но через два года Константин умер, и во Владимире вновь сел Юрий. Мудрый Попович, понимая, что в столице ему больше делать нечего, ушел с дружиной к Мстиславу в Киев и туда созвал на Совет всех русских богатырей. Вместе они решили — не бывать больше раздорам на родной земле, не поднимут они отныне мечи друг на друга.
А тут пришел и 1223 год, и с ним — перепуганные половцы, посольство от князя Котяна. Мол, идет орда несметная с востока, дикая и свирепая, не поможете сегодня нам — завтра она будет у вас.
И русские выступили навстречу…
Тороп очнулся оттого, что у него замерзли ноги. С востока ползли сумерки и холод. На груди была тяжесть. Тороп сначала учуял смрад давно не мытого человеческого тела, смешавшийся с запахом сыромятной кожи и конского пота, и только потом вспомнил, что на нем лежит татарин. Вспомнил и то, как его самого ранили. В горячке боя Тороп потерял шлем, а потом, когда ударили по голове, что и увидел, так только черную вспышку.
Витязь скинул татарина и сел. К горлу подкатила тошнота, в глазах замельтешили рябые полосы и пятна. Его качнуло — пришлось опереться рукой о землю. Изо всех сил Тороп старался остановить рябь в глазах — ему казалось, что он видит всадника, — но это не удавалось.
Всадник, однако, становился яснее. Тороп протянул руку к поясу за мечом, но не оказалось и самого пояса. Тогда он вытащил нож из горла татарина и положил под ногу так, чтобы не было видно.
Подъехавший склонился:
— Тороп? Ты ли это? — спрыгнул с коня. — Хоть одна живая душа! Что у тебя? Голова? Дай, гляну. Батюшки, да у тебя, почитай, всю кожу с затылка сняли. Как только кость цела осталась, не понимаю, — приговаривал витязь с акцентом.
Он был из пруссов. Из тех наемных варяжских воинов, что так высоко ценились русскими князьями. Обычно варяги не принимали крещения, но на приставшее к ним славянское или даже христианское имя отзывались охотно. Этого звали Даниил. Он что-то делал с затылком Торопа, и тому казалось, что в голове зашевелились огненные змеи.
— Где все? — спросил Тороп сквозь зубы. — Где Попович?
— Полегли. Я уж думал, один остался. Плоскиня, собачий сын, продался татарам. Целовал крест у великого князя, что пропустят они нас из засеки, а как ворота открыли, так поганые и навалились. Я — за Плоскиней, он — в степь. Еле нагнал. Голову-то я ему снес, а когда вернулся — сердце захолонуло. Татары даже мертвых в куски изрубили. Так думаю, чтобы не смогли собрать да похоронить по-человечески. Как тебя не заметили, не пойму. Наверное, оттого, что ты под татарином схоронился.
Тороп вдруг почувствовал, что ему стало страшно. До сих пор он считал, что в свете нет силы, способной противостоять дружине Поповича.
— Неужели всех посекли?
— Всех, — сказал Даниил. — Я, почитай, уже полдня поле объезжаю. Все семьдесят, как один. А князей повязали, дубовыми плахами накрыли, да, видно, сверху пировать устроились… Ты почему босой?
— Татарин сапоги стянул. И крест хотел сорвать, сучий сын!
— Так это ты его… — усмехнулся Даниил. — Не зря тебя Попович столько лет возле себя держал.
— Хватит, — заерзал Тороп. — Что ты там делаешь?
— Сейчас, сейчас, вот только перевяжу.
Даниил снял кольчугу, аккуратно оторвал полоску ткани от рубахи и плотно замотал голову Торопу.
— Ну вот, порядок, — сказал он, облачаясь. — Ты пока посиди тут, а я неподалеку коня приметил, схожу за ним.
Даниил протянул небольшую помятую серебряную фляжку.
— Вот, хлебни, чтоб не скучно было. Это тебе сил прибавит.
Во фляге была медовуха, сваренная на травах. Витязи использовали ее и для смазывания ран, и принимая понемногу внутрь. Несколько глотков этой горечи действительно сняли боль и прояснили голову Торопу. Он стал думать.
Матери он не знал, та померла при родах. Отец погиб в стычке с переславцами, когда Торопу было всего пять лет. С тех пор он всегда был подле Поповича. Попович был ему и отцом, и учителем, и князем. Теперь не осталось ничего. Куда идти? Выстояли ли галичане и прочие? Если нет, то как далеко зашли эти татары или бог их ведает, кто они? И куда направились?
Тороп почувствовал, что начинает болеть голова от вопросов, которыми никогда не задавался, и хлебнул из фляжки.
Куда же он теперь, без Поповича? Пришел Даниил, ведя в поводу оседланную лошадь. Бросил на землю меч и шлем:
— На, я вижу, твою сброю татары увели. Эта должна прийтись впору.
Тороп отпихнул татарина и вытащил из-под него свой пояс. Потом обулся. Встал. Его качнуло.
— О-о-о, брат, — протянул Даниил. — Тебе, видать, и одеться самому невмочь, не то чтобы на коня взобраться.
Он наклонился за мечом и шлемом.
— Я сам, — сказал Тороп.
— Ладно, уж… Сам! Будет срок, и ты за мной присмотришь.
Даниил помог Торопу снарядиться и поддержал, когда тот садился в седло. Потом направился к своему коню, стоявшему, как положено боевой лошади, там же, где и оставил ее хозяин.
— Куда мы? — спросил Тороп.
Даниил нахмурился:
— Не знаю. Сначала выясним — далеко ли ушли татары. Потом решим. Однако запомни — в драку не суемся. Ты не боец, а мне придется больше на тебя оглядываться, чем воевать. Нас теперь только двое, и каждый на вес золота. Нельзя нам ни за что ни про что пропадать. Семьдесят витязей! — пробормотал он, пришпоривая коня. — Семьдесят таких бойцов уложил ты, свет Мстислав Романович! Припомнят тебе это твои потомки…
Монголы дошли до Днепра, вырезая и выжигая все на пути. Затем повернули и ушли так же внезапно, как и появились. Последствия их набега были страшными. Южнорусские земли превратились в голую черную пустыню. Но не меньшим потрясением для Руси была гибель семидесяти витязей. Они были тем единственным, что связывало восточных славян с арийской культурой их предков и не давало развалиться обществу в момент принятия новой религии, примиряя его с ней, амортизируя переход сознания на качественно новый уровень. Пока витязь держит свой меч, и смерд, и князь знают, что в безопасности и их имущество, и образ жизни.
Не все погибли на Калке, но лучшие из них, славнейшие, те самые, о которых слагались былины.
Началось шатание. Откуда ни возьмись во множестве появились скоморохи, колдуны. На дорогах — вереницы нищих. Повсюду возрождалось язычество. Причем в самых худших, развратных его формах. Еще слабая церковь не могла удержать народ от пьянства и блуда, тиунов — от мздоимства, а князей — от произвола. Смерд, укравший или купивший меч, называл себя воином. Тот, кто смог собрать еще десяток таких же, как сам, занимал деревню и объявлял себя князем. Да и князья пробавлялись откровенным разбоем, не стесняясь разорять даже храмы. На зарастающих беленой столбовых дорогах шайки обезумевших от безделья и безнаказанности лихих людишек промышляли даже днем. По ночам в лесах горели костры и с визгом бегали голые девки. Даниил, с изумлением наблюдая эти игрища, говорил Торопу, что с настоящими ритуалами они не имеют ничего общего.
