Вначале еле шевеля губами, а потом все смелее, тверже стал повествовать он обо всем, что наблюдал в Ладоре. Поведал о том, что народ ладорский и сама княжна Любава не захотели считать страшного урода своим бывшим князем и тот, обидевшись на всех, уехал.
— Ну, об этом я знаю, — прервал воина Грунлаф. — Того мы и ждали. Удалось ли убедить синегорцев, что не Любава, а Кудруна, жена Владигора, должна Ладором править?
— Да, князь благороднейший, удалось как нельзя лучше! Крас был велеречив и убедил всех, что не сестра правительницей быть должна, а дочь твоя, Кудруна!
— Дальше, дальше! — торопил Грунлаф. — Что после-то случилось?
— А потом вслед за уродом Владигором, или как там его звали, за одну ночь исчезли из ладорского дворца Любава и Кудруна. Куда уехали, никто не видел.
— Ну а ты посылал на розыски людей? — возвысил голос повелитель игов. — Пытался узнать, где дочь моя?!
Хормут закивал:
— А как же! Во все стороны послал разъезды из дружинников самых добрых, верных, но все назад воротились ни с чем! Как в воду канула Кудруна!
Грунлаф, тяжело опираясь руками о колени, приподнялся, подошел, сгорбясь, к лавке, на которой сидел воевода, спросил, приблизив свое лицо к его лицу:
— Так почему ж ты сразу не сообщил мне об исчезновении Кудруны?
Хормут смело взглянул на Грунлафа:
— Надеялся, что вернется дочь твоя! Служанка, с которой уехала она, во дворец воротилась, рассказала, что… что выхаживать осталась княгиня мужа своего в лесной хибаре.
— Урода-то?! — задохнулся от удивления Грунлаф.
— Да, урода. Говорила она еще, что госпожа ее по любви большой его искать поехала, чтобы быть с ним вместе. Вот и осталась там, в лесу.
Грунлаф не был бы так сильно поражен, если б перед ним сейчас явилась тень его отца. Слышать о любви красавицы Кудруны к страшному уроду было дико, странно. Впрочем, князь прожил долгую жизнь и немало слышал о чудачествах женщин, способных, несмотря на свое знатное происхождение, воспылать нежной страстью к конюху, повару, даже уроду. Выходило, что и Кудруна была охвачена точно такой же пылкой любовью к тому, кто назывался ее супругом, хотя Грунлаф не решился на обычные брачные церемонии — не было ни осыпания зерном новобрачных, ни выкупа невесты, ни пира, ни бани для молодых, ни стаскивания невестой сапога с ноги суженого своего.
— Но говори же, что было дальше?! — нетерпеливо воскликнул Грунлаф.
И воевода подробно рассказал ему, что случилось во дворце ладорском в ту последнюю ночь, подчеркнув особо, что были приняты необходимые предосторожности во избежание внезапного штурма стен дворца — тысячу воинов призвал он, вооруженных самострелами, отлично обученных пользоваться ими, яростных в бою, как дикие, лишенные человеческих сердец звери. Но нападающие, видимо, воспользовались подземным ходом, поэтому их вторжение на подворье и во внутренние покои дворца оказалось столь неожиданным. Борейцы, у которых к тому же все тетивы на самострелах были изорваны каким-то злоумышленником, падали под ударами людей Владигора, как колосья, срезаемые серпом смерда.
— Почему же ты решил, что это люди Владигора? — остановил Грунлаф Хормута. — И какого Владигора? Урода?
Хормут с сожалением вздохнул:
— Если бы на нас напал урод, мы бы имели средство обратиться за помощью к жителям Ладора. Они бы вновь изгнали безобразного ликом человека, ибо считали его самозванцем. Но знай, Грунлаф: когда в горницу, где были я и Крас, вбежал витязь с окровавленным мечом, то мы увидели прежнего Владигора! Уж я-то помню князя синегорского! Я видел, что и кудесник Крас был в смятении. Ведь это же он околдовал Владигора и думал, что чары его останутся сильными навеки.
— Ну и что же Владигор? — Грунлаф не мог найти себе места от волнения.
— Владигор сказал, что Кудруна ценою своей жизни вернула ему прежнее лицо. Потом он вынул маску и внезапно приложил ее к лицу чародея Краса. Крас был не в силах сорвать личину, корчился от боли, а после дым пошел, огонь заполыхал, и вот уж, точно факел, горел кудесник, кричал, вопил, метался по всему покою, а потом упал, весь почерневший. Таких я видел, когда выволакивали тела из-под обломков сгоревшего дома. А Владигор меня к тебе послал, чтобы передал я благородному Грунлафу, что в смерти Кудруны повинен один лишь Крас…
Грунлаф молчал. Он вспоминал, как по совету Краса затеял состязания из лука, желая приобрести союзника в лице князя синегорского, а заодно узнать, что за оружие измыслил Владигор. Еще он вспомнил, что согласился и с предложением колдуна отправить в Ладор дочь свою без брачного обряда с уродом Владигором, ставшим победителем на состязаниях. Выходило, что он, Грунлаф, все это время был зависим от колдуна, шел у него на поводу, как запутавшийся в силок охотника заяц. Но как же получилось, что Кудруна полюбила человека, на которого даже воины, чьи сердца зачерствели в боях, не могли смотреть без содрогания?
— Что же стало… с мертвым Красом? — спросил он наконец.
Хормут вздохнул и молвил:
— На плаще мы вынесли его обугленные останки и предали земле за городской стеной.
Грунлаф с горечью и негодованием воскликнул:
— Ах, если бы нашелся тот, кто сумел бы воскресить великомудрого Краса! Я ничего бы не пожалел для этого! Тайна смерти дочери моей была бы тогда раскрыта, и я бы знал, что делать: горевать ли мне безутешно до самой смерти, оплакивая гибель моей голубки, или жестоко мстить. Крас, Крас, где ты сейчас?! Ведь говорил же ты мне, что живешь вечно!
И только прозвучала эта мольба, в которой слились и горе отца, и жажда мщения, как пламя в очаге, обогревавшем просторную горницу, вспыхнуло сильнее, точно в него плеснули целый сосуд масла, черный дым наполнил комнату. Грунлаф и Хормут, отшатнувшись, в оцепенении смотрели на то, как клубы дыма, словно борющиеся чудовища, поглощали друг друга своими разинутыми пастями, и скоро в горнице осталось лишь одно облако, густое и особенно черное, внутри которого трепетало что-то живое, бормочущее. Наконец это живое обрело человеческую форму, руки с усилием отрывали от тела клочья дыма, падавшие на пол грязными лоскутьями и превращавшиеся в скрученные лоскуты то ли кожи, то ли материи. И вот перед Грунлафом и Хормутом стоял высокий старик с опаленным лицом. Лишь кое-где на его голове торчали жалкие остатки волос, глаза и губы тоже были съедены огнем — почерневшие, сморщенные, как ягоды крыжовника, попавшие в костер, они не шевелились, уже не способные служить этому вышедшему из очага существу.
— Кто… ты? — все еще пребывая в оцепенении, спросил Грунлаф, обращаясь к незнакомцу.
