— Я зовусь Регин Фафнирсбрудер [2].
Если, по-вашему, я попробовал выговорить такое имечко, значит, у вас не все дома. Я сказал только:
— Рад познакомиться, — и выставил ладошку. Слишком уж я вежлив себе во вред, нет, правда.
Старикан Регин Фафнирсбрудер пожал мне руку. Вроде бы не как голубой, должен я сказать. А потом предложил:
— Идемте со мной. Я буду вам в Изенштейне такое показывать, какого ни один американец еще не видел.
— А нельзя сперва бутерброд доесть? — говорю я, хотя меня от этого паршивого бутерброда начинало воротить. Черт знает что, верно?
Он так помотал головой, будто собирался откинуть копыта, если я еще хоть кусочек откушу. Ну, я допил свое пиво — в Германии пиво что надо, так не пропадать же ему зря — и мы вышли из забегаловки.
— О чем речь? — говорю. — Уж не о девочке ли?
А можно сразу быть и сутенером, и голубым? И какая от этого человеку радость? Я вот всегда ломаю голову над такой фигней. А уж если ломаешь голову над фигней, так почему бы и не над сексуальной фигней, если понимаете, о чем я.
— Девочка, ja. Какой вы еще не видели! — голова у старикана Регина Фафнирсбрудера закачалась вниз-вверх, вниз-вверх, будто на пружине. — И много другого тоже. — Он поглядел на меня через плечо — наверное, проверял, иду ли я за ним. Глаза у него большие, круглые, как серебряные доллары. Я не вру, они, честное слово, были такие. Провалиться мне!
— Послушайте, — сказал я, — очень приятно было с вами познакомиться и все такое прочее, но мне, пожалуй, пора на теплоход.
Он меня не слушает, а просто идет и идет вон из Изенштейна — что было не так уж трудно, это же не какой-нибудь большой город — в сторону обвалившегося замка на утесе, про который я вам уже говорил. А я все иду и иду за ним. Правду сказать, мне совсем не хотелось возвращаться на теплоход к вонючему старику Рейну.
И тут вдруг все чертово небо затянули густые серые тучи. И раньше погодка стояла не очень, но от этих туч хорошего ждать было нечего, можете мне поверить.
— Эй, — говорю я погромче, чтобы старикан Регин Фафнирсбрудер наверняка услышал. — У вас зонтика не найдется? Похоже, сейчас здорово польет.
— Да, — говорит он через плечо.
А что — да? Да, польет, или — да, у него есть зонтик? Он же мне ничего не ответил, сволочной идиот. А у меня зонтика не было. Даже паршивой шляпы не было. А стрижка у меня такая короткая, будто волос на голове и вовсе нет, и когда идет дождь, вода, которая лупит меня по макушке, стекает прямо на лицо, а это противно, дальше некуда. До чертиков противно. Но старикан Регин Фафнирсбрудер попер прямо вверх по утесу к дурацкому замку, а я все иду и иду за ним.
К этому времени я уже чувствовал себя самым распоследним идиотом. И пыхтел вовсю. Дыхалка у меня ни к черту, потому что я дымлю, как сумасшедший. Дымлю почище чертовой заводской трубы. Нет, правда.
Тут, конечно, полило. Я же знал. Я же сказал старикану Регину Фафнирсбрудеру, что польет, а он что — услышал? Держи карман шире!
Тут огромная каплища бьет меня прямо в глаз, и я секунды на две прямо ослеп и чуть не слетел с паршивой тропки, по которой мы шли, а уж тогда бы сломал себе чертову шею, потому что это же был утес, не забыли? И крутой, черт знает до чего.
— Эй, — заорал я, — нельзя ли помедленнее?
И тут в меня бьет такая огромная молния, какую вам и не вообразить, и все почернело, как говорят в кино.
Когда я очнулся, старикан Регин Фафнирсбрудер наклонился надо мной так близко, будто поцеловать меня хотел.
— Ты жив, Хаген Кримхильд? — спрашивает, и с такой тревогой, будто я его сын или кто там еще.
— Я же тебе говорил, что это не мое имя.
Я жутко озлился. Что он меня сюда затащил, а сам даже не потрудился запомнить мое паршивое имя. А это ведь не Джон Смит и не Джо Доукс, как записывают неизвестные трупы, чтобы их сразу и забыть.
Я приподнялся и сел. Лучше не валяться, а вдруг он попробует что-нибудь такое — подумает, что я совсем уж беспомощный или вообще.
— Что, черт подери, произошло?
И вот тут-то я заметил, что творится какая-то чертова муть. Старикан Регин Фафнирсбрудер задал вопрос не по-английски, а я не просто его понял, а еще и ответил ему на том же языке — вот уж фигня! Здорово, а? Молния, выходит, мозги мне прожарила, что надо!
Потом до меня дошло, что дождь перестал. На паршивом небе не было ни облачка. Ну, ни единого. Думается, солнечнее дня старый Изенштейн редко видел, можно поспорить.
Я вздохнул поглубже. Хотел еще раз сказать: «Что, черт подери, произошло?» Ведь старикан Фафнирсбрудер ничего мне не ответил. Но не сказал. А не сказал я потому, что воздух ну совсем не вонял! При том, что поганый старый Рейн течет совсем рядом.
А теперь — ни чуточки. Он пахнул травой и водой — чистой водой! — и соснами, ну прямо как какой-то чертов освежитель. До того здорово, что и не верится. Да только освежитель был тут ни при чем, я же чувствовал еще и запах коров, свиней, лошадей. Выходило, будто я уже и не в городе. Будто я в деревне. Но сидел я точно на том же месте, на каком меня пришибла чертова молния.
Старикан Регин Фафнирсбрудер вдруг пустился в пляс. Нет, я не вру, он, правда, заплясал. Ухмыляется так, будто совсем нализался, и откалывает что-то вроде индейского военного танца напополам с буги-вуги. Смотреть, как сволочной старикан трясет задницей, было смешно до чертиков.
— Я это сотворил! — вопит он совсем не в такт своим ногам. — Моя магия сработала!
Он все еще говорил не по-английски, но я его понимал лучше некуда.
— Дерьмо! — сказал я. То есть сказал другое слово, но значит оно то же самое, что и «дерьмо». — О чем это ты? Какая-такая магия?
А он все не отвечает. Пляшет, вопит и веселится, дальше некуда. Такой уж самодовольный был этот типчик, старина Регин Фафнирсбрудер. И потому разговаривать с ним было, как камни грызть, можете мне поверить.
— Какая-такая паршивая магия? — говорю. Терпеть не могу, когда приходится повторять одно и то же.
Наконец он вспомнил про меня.
— Гляди, — сказал он и взмахнул рукой так широко, будто снимался в самом дурацком, самом идиотском фильме в мире. Ей-богу, так широко взмахнул, что чуть сам себя не сбросил с обрыва.
Ну, и я поглядел. Не хотел, чтобы он вообразил, будто я его слушаюсь, но не выдержал и глянул. Посмотрел через плечо и чуть не скопытился, будто в меня снова молния ударила. Рейн был там, где ему и полагалось быть, но только совсем лазурный. Лазурный, как небо, даже лазурнее чертова неба, а не как вода в унитазе, когда кто-нибудь доберется до него в последнюю секунду. Неудивительно, что он больше не вонял.
