— Дорого стоит? — спросил Проторин, когда они уже шагали по дороге. — Молоток?
— А Молоток-то не дорого, — отозвался Сквозцов, усердно перешагивая озерца воды. — Лечение дорогое, поэтапное, так ведь они мне еще за прошлый год задолжали. Контора и задолжала. А теперь, говорят, лечи в долг, деньги только к лету будут. Так я что? Решил молоток пока за свои деньги купить, а там видно будет.
— А заплатят?
— Так старостина ведь корова, — удивился Сквозцов. — Конечно, заплатят. Только об этом и говорят. Мания! — поднял он палец.
Идти было еще далеко. Над расхлябанной дорогой висело голубоватое, цвета весеннего ледка, небо с парой тонких белых росчерков, точно оставленных коньками-самолетами. Деревья стояли еще не одетые, и, словно пользуясь этой наготой, ветви их усеяли галки, неподвижные, будто замерзшие. Все вокруг словно ждало чего-то, одна грязь, живая и беспокойная, активно чавкала под ногами. Скоро Проторин выглядел так же, как Сквозцов, даже посох стал сверху донизу заляпан грязью.
— Ну, а на селе-то что слыхать? — спросил он замолкшего Сквозцова.
— Порядку нет, — сердито отозвался тот, борясь с жижей. — Посевная скоро, а единственного механизатора леший взял.
— Так-то леший был? — задумчиво спросил Проторин. Сквозцов заметил его задумчивость и осекся.
— Леший не леший, а похоронили третьего дня, — буркнул он.
Проторин остановился.
— Постой, Федор Иванович, — произнес он. — Как похоронили? А вскрытие?
Сквозцов самодовольно усмехнулся.
— Вскрыли, как положено, — ответил он. — Я и вскрывал.
— А где же заключение, Федор Иванович? — закричал Проторин.
— Заключение тут не надобно, — отрезал Сквозцов. — Все и так понятно. Печень расширена. Самого маленько градом побило — видно, сопротивлялся. Волосы не обожжены, молнией не било.
— Ну, а телесные повреждения? — допытывался Проторин.
Сквозцов покачал головой.
— Все-то вам, речским, телесные повреждения подавай. Причина смерти естественная. От испуга помер.
В молчании двинулись дальше, зашлепали, зачавкали по грязи. Вскоре показались первые крыши.
— Извини, Федор Иванович, — прервал молчание Проторин, — но придется нам его все же того… эксгумировать.
— Зачем? — осведомился Сквозцов с обиженным видом.
— Установить истинную причину смерти, — терпеливо пояснил Проторин. — Ты вот говоришь, что он от испуга помер, а от старосты я слышал, что забодали его. И это уже не знаю в какой раз. Как-то он мне сам позвонил и сказал, что его забодал трактор.
— Врет, — равнодушно сказал Сквозцов. — Не забодал он его. Горбатов на дерево влез, а у трактора солярки не хватило бы, чтобы это дерево свернуть.
— Все одно, — решительно сказал Проторин. — Выкапывать надо. Чего меня не подождали?
— А распутица, — равнодушно бросил Сквозцов. — Ты когда еще доедешь, а покойника в доме держать не след.
Испол начинался плетнями и дощатыми развалюхами, а потом разом переходил в добротные, каменные дома с балконами и террасами, с черепичными крышами, иные — истинные усадьбы, всем на загляденье. К площади дома сходились, как на ярмарку, на других посмотреть и себя показать, — крутобокие, беленые, в высоких шапках, с псами на цепях, — образовывали правильный квадрат, уступая одну сторону небольшой благообразной церкви, выглядевшей так, будто седой пустынник вышел учить собрание молодцеватых нарядных купчин.
Перед домом старосты гудела немаленькая толпа. Появление Проторина было отмечено довольным гулом, а потом все взгляды снова обратились к выступающему. Им был староста Испола, Авила Нездич, сумрачный человек с тяжелым взглядом и такой же рукой. При виде Нездича Проторин ощетинился: не так давно он самолично завел на старосту дело по обвинению в рукосуйстве на основании многочисленных жалоб, поступающих в прокуратуру буквально косяками. Желая послушать, о чем говорит Нездич, Проторин втерся в толпу, и тотчас же кто-то ему незнакомый, в желтой кепке, принялся многословно и невнятно разъяснять ему, как должно вестись следствие, когда дело доходит до механизаторов.
— Их ведь просто так не кончают, механизаторов-то, — орал ему в ухо человек. — Их ведь, может, на село приходится по штуке. Если кончили, значит, за дело. А заводить дело — дело прокуратуры. Это ей решать, поделом или не поделом. Но по делу, без промедления. А Горбатов-то был мужик дельный. Редкой души был человек. Всего и делов.
Внимательно выслушав его, Проторин повернулся и стал слушать, что говорит староста. А тот громко читал бумагу. По бумаге, коллективному свидетельству происшедшего, выходило, что на Горбатова напало облако-кабан, ибо имело клыки как у вепря, горб и пятак. Горбатова оно застало в поле, где тот сеял рожь, находясь в состоянии умопомрачения от выпитого недавно метил какого-то спирта. Доплыв до поля, облако внезапно ринулось на сеятеля и пихнуло его рылом. Свидетели с удовлетворением отметили, что Горбатов не растерялся, а запустил полную горсть ржи в глаза чудовищу, отчего оно на миг ослепло. После чего потерпевший побежал по полю и был атакован вторично. Между первым и вторым нападениями прошло достаточно времени для того, чтобы потерпевший успел разбросать по полю все семена, и это сочли бы трудовым подвигом, коли на дворе была посевная. Напав вторично, зверь побил потерпевшего градинами размером с яйцо, — надо полагать, куриное. От полученных травм Горбатов В.В. скончался на месте.
Дочитав, Нездич сделал такое движение, словно снимал шапку. Точно такое же движение совершили все в толпе, истово, как крестное знамение, и тут стоящий неподалеку бородач с белыми слепыми глазами звучно произнес:
— Козел это был!
Поднялся страшный крик, но о чем, Проторин разобрать не мог. Беспомощно оглядывался он по сторонам, а в это время сосед его в кепке кричал что-то ожесточенное про козлов. Когда шум унялся, староста с высоты грозно обратился к старику:
— Как же ты углядел, что это козел, когда ты, Григорей, с детства незрячий, это каждому известно?
— Я его по запаху учуял, — настаивал Григорей.
Нездич беспомощно махнул рукой, и тут на ступени взбежал другой человек, которого Проторин заметил только теперь. Он не любил, когда интересы следствия пересекались с интересами деловых или политических кругов, но тут, кажется, поделать с этим ничего было нельзя, ибо на ступенях стоял сам Нольде, командор Ордена механизаторов. Сухощавый, подпоясанный мечом, в красном плаще, положенном ему по званию, Нольде славился своей неуступчивостью, вечными перепалками с профсоюзами и тем, что никогда в жизни не состоял ни в одной партии.
Командор оглядел толпу и негромко спросил:
