— И это все, что выбрало себе великое сердце? — продолжал волноваться голос. Угловатая тень, прежде лежащая на плече, наползла на лицо его, коснулась изумленных лихорадочных глаз, и он увидел…
Под свинцово-тускнеющим, словно навек уставшим небом пугливо ссутулились редкие, будто сожженные деревья. Тусклая, унылая и тоже будто опаленная трава казалась шерстью чудовищного зверя, умершего в долине, а сама долина была как бы присыпана пылью — серой, печальной. Пыль была и на стылом, будто навек замерзшем океане, превращая его волнисто-изумрудную плоть в череду маленьких скучных холмов. Пыль погасила великолепие солнечного света, глубокую и мудрую небесную лазурь, пронзительно-прекрасную сказку далеких сверкающих гор. Всему вокруг, незримо и лукаво, тень придала печать некой незавершенности, усталости, угрюмого уродства, способного погубить лучезарный покой мира, так долго любимого принцем.
— А вот та, которую ты так любил… — яблочной, ало-золотой смолой голос обтекал весь мир вокруг него. — Взгляни, мой друг, что ты любил.
Вошла Она — золотой всплеск, солнечный праздник, безмятежный покой росистого утра, — не видя его чудовищных глаз, не приметив тень, неряшливым пятном застывшую на плече. Не шла — шествовала, радостно, величаво, влюбленно, высокая, узкоплечая, с глазами, как молодая листва, как нефрит египетский, с рыжей осенью кос и мягкой россыпью веснушек на нежных скулах, в зелено-серебряном, сверкающем, царственная, великолепная до слёз.
За миг до наваждения, ниспосланного Пыльной Тенью, он вновь охватил взором и вобрал эту красоту ее, красоту предвечную, дарованную кем-то, когда-то, беззащитную и грозную, юную и древнюю, и сердце его, еще не затемненное Тенью, переполнилось восторгом, как светлым старинным вином, что он любил ее, владел ею, читая ночью и днем ее непостижимые, как звездное небо, тайны.
Но мудрая и древняя Тень пала и на сердце, и сгинуло ощущение лесной свежести, и лиственного шелеста одежд ее, и египетского нефрита узких глаз, и солнечной россыпи на крутых, будто вылепленных, скулах.
Она, не ведая того, еще была царственна, но уже не была царицей, еще любила, но уже не была любима.
— Что это? — воскликнула она. — Боже мой, что это?! За твоим плечом…
— Лживая шлюха, — волшебный голос заполнил его разум и сердце. — Развратничает с твоим лесничим и, наигравшись вволю, ложится в твою постель. А вот и твой так называемый Друг… Вот чего стоила его дружба.
Пыльная Тень не отступала, и тогда-то, весь в ее власти, он и произнес проклятия Родине, Жене и Другу…
Долина внизу гасла, затягивалась сумраком, тяжко вздрагивая, каменные глыбы, ворочаясь, как живые, засыпали ущелье, ведущее в нее, но и сквозь их базальтовый холод пробивалось ее незабвенное меркнущее сияние. Дворец и сад его канули в небытие, а Долина продолжала умирать, содрогаясь. Она умирала, будто засыпала, и засыпалась тихим и медленным снегом.
Та, которую проклял он, стояла поодаль, и ее тоже заметал снег, и в какую-то самую последнюю минуту прежнего своего погибающего сознания с невыносимой жалостью и ужасом понял он, что и она невозвратима, невозвратима вовеки, как и проклятая Долина. Любимая и проклятая тихо исчезла в подступающей мгле, и когда растаяло снеговое облако, — в его озябших пальцах дрожала только ветка шиповника, что сжимали за мгновение до гибели ее пальцы.
Он обернулся в страхе. Проклятие любви покинуло его, но проклятие дружбы было возле. Человеческие черты покинули облик Друга, и в ином облике увидел он его — в облике маленького домашнего зверя.
— Принц, — сказал он, но не прежним смеющимся, рассыпчато-прозрачным голосом, как ожерелье из горного хрусталя, а глухим, задыхающимся, померкшим. — Это все твои слова? Слова Проклятия? Но ведь они сбылись… Нет, это не ты… Ты не мог. Ты так любил… всё это.
Принц опустил руку на голову Друга, обращенного им в Кота, и застыл так под нежной жемчужной пеленой снега, укрывающего невозможный свет погибшей Долины.
— Всё кончилось, — прошептал Кот. — Тебе остался только шиповник…
Века, казалось, прошли в сумрачном и странном ожидании небывалого, но не случилось небывалого, а просто переполнила души неведомая прежде печаль, и в сиянии этой печали увидели они, как прошел мимо Некто в одеждах, как расплавленный изумруд, с изумрудным же, сверкающим дивно мечом, приметили лицо его, залитое слезами, услышали плач, так похожий на человеческий. Воин с изумрудным мечом обернулся, и никогда Проклявший Долину не видел такой боли и любви, смешанной с состраданием, как в лице его, полном света и слёз.
— Ну, давай хоть напоследок познакомимся, Принц, — негромко сказал Воин. — Я был Хранителем Долины, Хранителем твоим и всех тех, кого ты любил, восхищаясь Чудом, созданным Единственным. Ты был уверен в бессмертии и совершенстве этого Чуда, я же ослеп и обессилел и пропустил в Долину Пыльную Тень. Я пропустил Ее в долину, а ты — в душу. Наши преступления равны, принц. Мое — Хранителя, и твое — человека… Мы забыли, что Чудо-то цветет на земле, не на небе, не под защитой небесного воинства, и уязвимо и хрупко, как любой земной цвет, как тот шиповник, что держишь ты в руке. Червь пробрался в цвет и погасил его, Червь пробрался в твое сердце, и я, стоявший на страже, не увидел его.
— Хранитель…
— Я уже не Хранитель, Принц, — тяжко промолвил Воин. — Как и ты — не владыка. Ты отныне — Странник. То, что мы хранили и чем повелевали — погибло. Простимся, владыка погибшего, и каждый уйдем в свое наказание. Я — на самую маленькую темную планету Млечного Пути, хранить камни и кратеры и встречать страшные, мертвые луны над ней… А ты… В колесо странствий. Ничего лучшего ты не встретишь на земле, чем Чудо, убитое и проклятое тобой, и вслед за тобой будет идти твое проклятие — ты никогда не встретишь ту, что делила с тобой это Чудо, ибо никого не возлюбишь из дочерей человеческих так, как ее… Долина и Женщина — их ты не найдешь никогда, хотя… странные иногда бывают совпадения…
— Ты говоришь о смерти, а я уже умер, — сказал Принц, и такая тоска была в звучании его слов, что в лице Хранителя вновь мелькнуло и погасло сострадание.
— Иногда погибшее оживает и непрощёное прощается, — мягко сказал Хранитель. — Это бывает раз в тысячи тысяч лет — ведь никто не знает промыслов Предвечного. И тогда колесо ломается, и странствия заканчиваются, и погибшее обретается. Если сломается твое колесо, и близко будет прощение, и погибшее покроется бутонами, будто зацветающий куст, ты проснешься однажды в маленьком домике на сумеречно-розовом рассвете, и в руке у тебя будет шиповник. Вот этот шиповник. И ты отправишься в свой последний путь со своим последним, самым верным спутником, и в конце того пути убитое и проклятое, может быть, воскреснет. Я говорю: может быть, ибо, возможно, день этот не наступит вовсе, и тысячи лет холмами покроют и погубят лучистое зерно его, как эти снега — нашу Долину, и никогда колесо странствий не остановится… ради тебя.
