И при этом этот особый полисник любил в курилке громогласно возглашать, что он будто бы «не хочет отрываться от народа». Дескать, видите, — спит в одной палате со всеми, общается с людьми, курит там, где все, хотя мог бы в служебном помещении. И порицал, между прочим, обитателей палат «люкс». И меня, между прочим, в их числе. Встретит меня в коридоре: пузо навыкат, глаза навыкат, усы топорщатся. И этак, дружелюбненько:
— Что, сбежал из общей палаты?.. А вот я без людей не могу. Да. Хе. Хе.
Я не спорил. Из общей палаты в так называемый «полулюкс» я, конечно, не «сбегал». Меня перевёл заведующий отделением. Уж не знаю, почему.
И не это было главным. Больные и больницы — тема отдельная и неисчерпаемая, и, в общем и целом, все они — и палаты, и постанывающие пациенты — имеют общие характерные признаки. Можно даже сказать, структурообразующие…
Главным было то, что вот уже четыре ночи я видел, как на фоне больничного (то ли светлого, то ли тёмного — а, в общем-то, серого) окна вереницей неспешно шествовали кошки. Множество кошек. Бесконечная цепь. Бесшумная цепь. Осторожная и немая. И безглазая: кошки были слепыми.
* * *
Я не знал, что это кошки. Я видел только смутные тени, скользившие мимо, всю ночь напролёт. Лишь постепенно я смог различать какие-то детали. Уши, к примеру. Хвосты.
Но потом понял, что это обычные… нет, не совсем обычные, но всё-таки понятные всем существа — кошки. А навёл меня на мысль, что это за звери, Валера.
Валера лежал в «пульмочке» (как запросто называли отделение пульмонологии больные) пятый месяц. У него была какая-то запущенная форма плеврита со всеми сопутствующими болезнями. У него уже откачивали жидкость из плевры, его много раз просвечивали рентгеном, посылали на УЗИ.
Валера был немногословным. Длинным. Худым. В любую погоду ходил в спортивных поношенных штанах и белой футболке. Даже в холода.
По ночам, бывало, мы, несколько полуночников, пробирались на больничный балкон — перекурить. Было начало мая, ночи стояли — б-р-р! Ветерок тронет — тело не то, что пупырышками, волдырями берётся!..
Мы укутывались, кто как мог. Дедок-доходяга из 4-й палаты закутывался в одеяло. Сам низенький, одеяло по линолеуму стелется, как царская мантия. Только лоскутная мантия, казённая — застиранная до дыр и заклеймённая во многих местах инвентарными номерами.
Досеменит этот дедок до балкона, присядет на корточки в уголок, укутается с головой. И — «Кхе! Кхе! Кхе!» На одну затяжку — три кашля. На три кашля — одно, извиняюсь, пуканье…
Ну, так вот. Я, когда на балкон курить шёл, свитер одевал. Ну, в крайнем случае, пиджак накидывал. А Валера — хоть бы хны. В белой своей футболочке. Дрожит, — но не от холода, а, скорее, от слабости. Да не дрожит, а так, колеблется… И стоит — дымит. Наперекор ветрам, тьме и болезни.
Я ему:
— И не холодно тебе? Накинул бы что…
А он:
— Не… Нормально. Привык.
Его, кажется, уже столькими антибиотиками накололи, что никакой микроб взять не мог. Не только с налёту, — а даже, так сказать, кавалерийской лавой…
Однажды мы с Валерой стояли на балконе вдвоём. Было ещё рано. Больничный парк погрузился во тьму, но кроны старых деревьев ещё светились отражённым светом заката. Мы молча курили: о главном уже давно поговорили, да и много ли там, в больнице-то, главного? Ну, не про сегодняшний же анализ мочи по Нечипоренко спрашивать, правда? (Это, кстати, не шутка: анализ мочи у нас брали именно «по методу Нечипоренко»!).
Мы молчали. Потом обронили пару слов о погоде. Тепло мол, завтра, будет. Или, мол, к холоду — кажется, вон тучки нанесло.
И всё.
Загасили бычки в плевательнице, доверху полной окурков, использованных шприцев и, должно быть, штабелей убиенных палочек Коха. Насчёт палочек — это, конечно, шутка. С палочками у нас, в обычной клинической больнице, недолго задерживались. Либо сразу в морг, либо сначала на улицу Кузнецова. А уже оттуда — в морг… (Шутка!). На Кузнецова у нас в городе был знаменитый тубдиспансер.
Постояли ещё.
— Пойти, что ли, поспать? — как-то неуверенно спросил Валера.
— Иди, — согласился я. — А мне что-то не хочется. Стоны слушать, покряхтыванье, попукиванье… Да ещё эти…
Я оборвал себя на полуслове, не знаю, почему.
Валера помолчал, а я и не подумал, что он что-то поймёт про «этих». Но он внезапно сказал:
— А! Из офтальмологии…
Я удивлённо посмотрел на него. Он невозмутимо глядел во тьму, слегка колеблясь под порывами тёмного ветра. Этажом выше было отделение офтальмологии. Мы называл его обитателей «орлами». Сами понимаете: орлы зоркие, и больные из офтальмологии, по-своему тоже…
Просто однажды, во время ленивого перекура на улице, после сончаса, рядом с нами присели трое больных из офтальмологии. Люди как люди, с повязками на лицах. У каждого — что-то вроде марлевого флажка над глазом. У кого — над левым, у кого — над правым.
Я курил и слушал их медлительный, заунывный, занудный, как у всех больных, разговор.
Но внезапно они оживились. Из стеклянной вертушки служебного выхода стали одна за другой выпархивать врачихи и сестрички, — у них рабочий день заканчивался между четырьмя и пятью часами. Ну, понятно же, для больных мужиков все медсёстры — ну, просто невозможные красавицы. Прямо-таки идеалы. Каждый, кто хоть пару недель провалялся в госпитале, непременно вспомнит, что самую красивую женщину в своей жизни он встретил именно там — в белом (бело-розовом, голубом и так далее) халате… Отчего так? Да всё просто: медсёстры не только симпатичные, но и — чего от своих, домашних женщин бывает трудно ждать, — добрые, и даже ЗАБОТЛИВЫЕ.
Так вот. Выпархивают сестрички, закончившие работу. Без своих прекрасных, разных оттенков, халатов, естественно — и уже как бы сошедшие с пьедестала, свои, родные, даже потрогать хочется. А лето ведь. И дамочки наши — в юбчонках, в брючонках. И вот эти три одноглазых орла из офтальмологии начинают громко обсуждать достоинства каждой проходящей мимо юбки.
— Во-во, гляди! Во ноги!
— У этой, тёмной?
— Да не! У высокой, блондинистой!..
Понятно теперь, какие они там, в офтальмологии, глазастые?
Я сидел к орлам спиной, на сестричек тоже поглядывал, но, слушая их разговор, так и представлял себе: сидят эти наши зоркие орлята, как на утёсе, и всё-всё сверху видят. Глаз-то — алмаз! И не беда, что один на троих…
В общем, мы с Валерой после этого случая так и стали их орлами-орлятами звать.
Ну, так вот, возвращаясь к прерванному разговору на больничном балконе.
Когда Валера сказал про офтальмологию, я слегка взволновался. Неужто он тоже ИХ видел? И поэтому спросил — очень осторожно:
