Он прыснул коротким смешком, будто слово «волколаки» его забавляло. А я помню, что когда мы приехали, сам он расхаживал со склянкой святой воды в кармане!
— Сколько слёз мы пролили, сколько молитв мы вознесли небесным алтарям, сколько недель мы жили в страхе перед преступниками! И ужас, который разрывал наши сердца, исчез благодаря вам, драгоценнейшие магистры Инквизиции.
— Ещё раз повторит «драгоценнейшие магистры», удвою им счет, — дохнул мне Вагнер прямо в ухо.
— Потому-то знайте, что мы сохраним вас в благодарной памяти. Матери в Кобрице уже не будут больше тревожиться о детях, мужчины о жёнах, сыновья об отцах.
— Племянницы о дядях, внуки о дедах… — прошептал Вагнер.
— Сколь долго будет существовать Кобриц, столь долго сохранится в нём слава людей большого сердца и великой отваги. Магистра Тадеуша Вагнера и магистра Мордимера Маддердина! — бургомистр поднял кубок в нашу сторону.
Мы встали, и Тадеуш толкнул меня в бок, чтобы, мол, я ответил на любезную речь, произнесённую отцом города.
— Уважаемый бургомистр и вы, почтенные граждане Кобрица, — начал я. — Долгом инквизитора является служение. В первую очередь, служение Богу, во вторую — верным овечкам Господним. Ведь Писание гласит ясно: «Чистое и непорочное благочестие пред Богом и Отцом есть то, чтобы призирать сирот и вдов в их скорбях»[5]. Знайте, что любовь Господа неизмерима. Это он поддерживает всех падающих и поднимает всех падших. Нас, инквизиторов, Он использовал всего лишь как полезные орудия в Своей воле дарования мира городу Кобриц, — я прервался на минутку, чтобы перевести дух, поскольку не привык к длинным, торжественным речам. — И поэтому не ввергайте нас в стыд благодарностями.
— Нет уж, нет! — громко запротестовал бургомистр. Я поднял ладонь в знак того, что еще не закончил.
— Не ввергайте нас в стыд благодарностями, — повторил я. — Инквизиторы — это скромные люди с кроткими сердцами. Благодарите Бога на небесах, который использовал нас таким же способом, как жнец использует серп, чтобы собрать обильный урожай.
Я сел, и тогда все присутствовавшие встали и начали аплодировать. Я вновь поднялся. Вагнер рукоплескал мне с несколько зловредной усмешкой.
— Скромность, равная только великой отваге и большому сердцу! — с пафосом воскликнул бургомистр, перекрикивая овации.
— За Кобриц! — я поднял бокал, ибо хотелось, наконец, выпить, а не обмениваться любезностями, да состязаться в речах.
— За Кобриц, за Кобриц, — подхватили все, а потом равно за инквизиторов, за Службу…
Было это, и правда, приятно, поскольку, поверьте, редко случается, чтобы так искренне и радостно пили за здоровье инквизиторов. Мы, служители Святой Службы, люди достаточно умудрённые, чтобы не надеяться, будто все нас будут любить и понимать. Но временами даже в наших удручённых сердцах рождается чаяние, дабы те, кому мы отдаём столько любви, ответили взаимностью. К сожалению, обычно семьи еретиков или колдуний старались явно или тайно проклясть инквизиторов. Вместо радости, что святое пламя костра очистит грешные души их близких, а пронзительная мука, которую испытают, позволит им через столетия, проведенные в чистилище, узреть, наконец, полный хвалы лик Господа. А ведь без нашей любви и помощи были бы прокляты на века! Увы, люди обычно не понимали, что злом является не хирург, но сгнившая ткань, которую этот же хирург вырезает ланцетом.
* * *
У мужчины, который подошел ко мне, были седые, редкие волосы, ястребиный нос и маленькие, близко посаженные глаза. Одетый в черный кафтан с рукавами-буфами[6], он напоминал старую, печальную птицу, которая вот-вот начнет искать у себя в крыльях. Но от острого взора вашего покорного слуги не могло укрыться то, что на пальцах этого человека красовались перстни с драгоценными камнями, а бархатная, вышитая золотом накидка, должно быть, стоила, по меньшей мере, столько же, сколько неплохая клячёнка.
— Магистр Маддердин, позвольте на словечко? — Я ожидал голоса скрипучего или писклявого, ибо такой подходил бы к его физиономии, между тем, голос у мужчины оказался спокойным, низким, с приятным тембром.
— К вашим услугам, — ответил я, вставая из-за стола.
Вагнер с двумя советниками как раз распевал песенку авторства несравненного трубадура Педро Златоуста. Как всегда, она была, по меньшей мере, неприличной, и присутствовавшие в зале дамы притворялись, что ничего не слышат. Что было непросто, учитывая то, как громко Вагнер выкрикивал отдельные строфы. Во всяком случае, он настолько был увлечён пением, что даже не заметил, что ухожу. Мы приостановились в прихожей.
— Меня зовут Матиас Клингбайл[7], господин Маддердин, и я торговец шелками из Регенвалде, — начал мой новый знакомый.
— День пути от Равенсбурга, не так ли? — я прервал его.
— Может, полтора, — пробормотал он.
— Чем могу вам служить?
— «У ней тело, как снег бело, дрожала, когда палку кидал я», — пение Вагнера пробилось через шум и у меня создалось впечатление, что автором этой песни был уже не Педро.
Однако мы не услышали продолжения. Я глянул за дверь и увидел, что мой собрат в минуту слабости, как подобает, встал из-за стола (чтобы не смущать собравшихся), но, к несчастью, силы его подвели, и его вывернуло съеденным ужином и выпитым спиртным на колени некой достойной матроне, жене городского советника. Потом он рыганул еще раз, на сей раз обрызгав плечо и голову самого советника, и, наконец, радостно воскликнул:
— Как там было дальше?
Я отвернулся.
— Прошу прощения, — я обернулся к моему собеседнику. — Продолжайте, пожалуйста.
— Мой сын, — он вздохнул, словно само слово «сын» наполняло его горечью, — два года назад был приговорён и заключён в тюрьму за убийство одной девушки. Единокровной сестры[8] одного из городских советников, человека богатого, жёсткого, имеющего большое влияние и много лет ненавидящего мою семью. Бог одарил меня коммерческими способностями, но, несмотря на то, что у меня есть деньги, я ничего не могу сделать, чтобы его спасти. И поверьте мне: я пытался.
— Да, это так, золотой ключ открывает не все ворота, — сказал я. — Особенно такие, которые закрыты замком людского гнева.
— Хорошо сказано, — согласился он. — Мой сын невиновен. Я не верю, чтобы он мог обидеть ту девушку. Единственное, что мне удалось, это спасти его от виселицы. Только десять лет в нижней башне не выдержит никто.
Родные никогда не верят в преступления, совершенные их близкими. Так было, есть и будет. Матиас Клингбайл не был, в данном случае, исключением, а то, что в его голосе я слышал страстную уверенность в себе, ничего не меняло. Он, однако, был несомненно прав относительно наказания нижней башней. Никто не выдержит десяти лет, проведённых в ней. Болезни, грязь, холод, сырость, голод и одиночество пожирают хуже крыс. Я видел больших, сильных, молодых мужчин, которые после года или двух, проведенных в нижней башне, выходили за ворота тюрьмы согбёнными, сломленными старцами.
