прекратили нападки, и отошли от вечернего гостя, но недалеко, на пару метров, и там сели, дистанционно взяв Бармалея в кольцо. Тогда только, повернувшись на голос, он увидел, что в открытой настежь калитке стоит, по виду, обычная баба в валенках и накинутом на голову пуховом платке. И наставляет на него ружье, между прочим. Ничего себе, подумал Бармалей, а если пальнет? И скормит мое молодое тело собакам, вона они какие! Бр-р!
– Ты, смотри, не дергайся, – предупредила его баба строго. – Если что, я и стрельнуть могу, не сомневайся. Без колебаний.
Вот, подумал Бармалей, начинается.
– Да стою я, стою, – сказал он успокоительно. – Ты, главное, не нервничай.
– Я ничего, спокойная, – уверила его баба, – Тебя вот на мушке держу. У меня, если что, картечь заряжена, волков навылет прошивает, так что, стой у меня смирно. Я понятно говорю?
– Понял, стою...
– Кто таков? Зачем здесь?
– Спросила бы раньше, чем собак натравливать.
– Собаки приучены свою работу делать, их никто не подгоняет. Места у нас глухие, сам видишь, предосторожность не помешает. Ты на вопрос-то отвечай!
– Борис я. Ехал из города в деревню Тютькино, да слетел с дороги и машина в снегу завязла. Шел за подмогой, чтобы машину из сугроба выдернуть. Что тут такого?
– Ага. А почему сюда шел?
– Так только здесь свет и горит. Куда еще идти?
– Вот оно что. Ты, стало быть, как бабочка на свет спешил. А зачем тебя вообще в Тютькино понесло? Что за интерес?
– Интерес у меня конкретный. Я до этого в Митькино был. В общем, я одну девчонку ищу, сестренку мою, мне сказали, что ее в Тютькино как раз и видели. Вот я и... Сюда.
– Понятно. Ну, что, с виду ты вроде не опасный, можешь в дом зайти. Но имей в виду, руки свои держи так, чтобы я их видела. Чуть что – ружье у меня всегда рядом. И собак кликну, они за меня медведя загрызут.
– Вы меня убедили. У, как у вас тут серьезно!
– А ты думал! Только так!
Посторонившись, она пропустила Бармалея во двор. Сопровождаемые собаками, они поднялись на высокое крыльцо, где лампочка-светлячок омыла их желтым светом, и вошли в дом. Собаки остались во дворе – расселись вокруг крыльца на карауле.
Едва оказались в сенях, пахнуло прежде неслыханными Бармалеем запахами, он даже не мог определить, что пахло, но было остро, ярко и необычно. А когда баба открыла дверь, приглашая его войти в горницу, оттуда потянуло жарким теплом и густым коричным запахом свежеиспечённого пирога.
– Раздевайся, проходи туда, – указала баба.
Бармалей скинул в угол полушубок и шапку и прямиком направился к большой, беленой известью и пышущей жаром русской печи. Сев на лавку, он с трудом снял ботинки с одеревеневших ног и, задрав их, притиснул подошвы к боку печи.
– Ног не чувствую, так замерзли, – пояснил он. – Что же за холода тут у вас, а? Куда это годится? Куда начальство смотрит?
– Начальство, как всегда, куда надо смотрит. Нормальные холода. Просто следует по погоде обуваться. Смотри, не перегорячи ног, а то болеть будут, – предупредила его баба.
– Ой, не могу!
Бармалей оглянулся, и тут обнаружил, что баба поставила ружьишко к стенке, да спустила платок с головы на плечи, и превратилась в молодую еще женщину лет сорока, крепко сбитую, в самом соку. Только на лице ее пригожем лежали морщины тенями, как следы пережитых забот и печалей.
– Как тебя звать-величать, хозяйка? – спросил Бармалей.
– Агафья Никитична я...
Ух, ты! – оценил Бармалей. Как серьезно. И как красиво!
Убранство дома выявилось самым простым, деревенским, о каком читал и каковое представлял себе Борис. Кроме печи, имелся еще крепко сбитый деревянный стол, большой, для всей семьи, да лавка подле него. На стенах ходики болтливые да вышитые самой хозяйкой, видимо, рушники. Но вот освещалась комната старинной бронзовой люстрой с выдутым пузырем стеклом, что показалось гостю необычным для этого дома роскошеством.
Обернувшись обратно к печи, Бармалей как раз всю семью и обнаружил. Четыре вихрастых, светловолосых, как у матери, детские головы. Свесившись с лежанки, устроенной на печи, жадно рассматривали его охочие до новостей четыре пары детских глаз.
– Ого! – удивился Бармалей. – Ваши?
– Наши, – вздохнув, отвечала Агафья Никитична. – Все наши. Достояние республики.
– А где ж хозяин ваш? – спросил гость. – Автор всего этого достояния?
Вот тут Бармалей понял, что совершил промах. Не о том он спросил, не надо было.
Ничего ему Агафья Никитична не ответила. Молча отошла куда-то и принесла ему пару валенок, явно не ее размера, должно быть, хозяину, про которого он интерес проявил, принадлежавших.
– На-ка, надень, – сказала, подавая ему обувку. – В валенцах, медленным теплом, лучше отогреваться. Да прошу к столу! Мы как раз собирались чай пить. Эй, белобрысики! Ну-ка, поторапливайтесь!
Тут же занавеска, закрывавшая лежанку, отлетела в сторону, и в облаке визга, смеха и шороха на пол с печи ссыпались четверо. Две девчушки и два мальца, как рассмотрел Бармалей. Судя по облику и размеру, все погодки.
Взлетела крахмальная скатерть, накрывая стол, появился пыхтящий самовар, чашки, блюдо с пирогом – все готово. Бармалея усадили на почетное место. Агафья Никитична – напротив. Тут же и детки на лавке в ряд, мал мала меньше. Мать на них посмотрела, и умилилась, и смахнула слезу из глаза.
– Эти двое, старшенькие, близняшки. А те – погодки. Отец их, Федор, как в прошлом году по осени ушел на охоту, так до сих пор и не вернулся. Так и ждем отца. И мужа.
– Ситуация не простая, – определил Борис.
– Да уж.
– И что, никаких известий?
– Нет, – покачала головой Агафья. – Ничего нет.
Скоро, напившись чаю с пирогом и испросив разрешения, детки выскользнули из-за стола и вновь забрались на печь. Головы выставили, ушки навострили – приготовились слушать, о чем взрослые говорить будут. Интересно же! Не пропустить бы хоть слово!
Время разговоры вести наступило.
– Так что ты, Бориска, про сестру свою сказывал? – спросила Агафья Никитична.
– Что пропала, сказывал. Что ищу ее. Что будто видели ее тут, в Тютькино, сказывал.
– Это кто ж ее тут видел?
– Истопник на почте, не спросил, как звать его,
