Но это не спасет тебя. И не избавит меня от необходимости…
Ты хотел ударить меня в спину. Я пользуюсь правом сильного. Я — именно то, что ты говорил.
Единственное, что я сделал для них, — это прибавил скорость удара. Дар прошил их, как молния — воду. Одновременно. Надеюсь, они не успели ощутить боль и осознать смерть.
А потом я их поднял.
Их было девять. Еще теплые трупы, которые встали прекрасно. И больше им никогда не удавалось нарушить присягу. Вплоть до того самого дня, когда я уволил их со службы за слишком далеко зашедшее разложение.
Так что в ту ночь я все-таки сделал то, что собирался. А Оскар потом сказал мне:
— Ваше бесценное величество, мой дорогой государь, если вы позволите твари из Сумерек дать совет, которому вы, безусловно, не обязаны следовать, — не стоит долго беседовать с врагом перед тем, как убить его. Такие беседы, благороднейший государь, конечно, делают вам честь, но ваш покорный слуга чрезвычайно опасается, что во время подобного разговора враг особенно подлый может выбрать момент для предательского удара.
И он снова был прав, зануда!
А следующим утром я послал за Беатрисой гвардейцев.
Обычно я щадил нервы своих подданных, даже если эти подданные подозревались в чем-нибудь нехорошем, и отправлял за ними живых. Но за Беатрисой я послал мертвых.
Конкретно — бывшую Квентинову свиту. Я знал, что за этим последует, но не мог отомстить иначе.
Ее привели под конвоем, а ее родня и родичи Квентина прибежали следом. Сами. В ужасе, скорби, злобе — весь этот список. И отец Беатрисы выкрикнул с порога приемной:
— Вы не человек, а чудовище, государь! У вас нет сердца!
— Спасибо, граф, — говорю, — я знаю.
Потом я выслушал, как меня проклинают их матери — сначала матушка Квентина, а потом — Беатрисина. Бессмысленно перебивать женщин, которые решили выговориться. И бессмысленно вырывать кусок изо рта Тех Самых. Так что я дослушал до конца. И двор — тоже.
А когда они перестали орать, я сказал:
— Господа, довожу до вашего сведения, что эта девка своей ложью заставила тех, кем были раньше эти трупы, предать корону и пойти на подлость. И они лишились жизни и посмертного покоя из-за того, что поверили ей. Фактически она отправила их на смерть.
— Это неправда! — вякнул ее батюшка.
— Это правда, — говорю. — Девка не любила своего жениха, пока он был жив. Если я разобрался в твоих пристрастиях, в таком виде он должен нравится тебе больше, Беатриса?
А Беатриса на меня смотрела без малейшей тени страха — в ярости. Она бы меня удушила своими руками, с наслаждением. Она меня ненавидела, дико ненавидела, а я поражался, как я мог ее настолько хотеть. Она прошипела:
— Решил уничтожить все благородство в Междугорье, король?
— О чем это ты, Беатриса? — спрашиваю. — Где ты благородство увидела?
— Хочешь убить меня, а потом забавляться с моим трупом? — говорит. И в этот момент делается почему-то ужасно похожа на Розамунду.
— Нет, — говорю. — Приговор. За измену короне и косвенную вину в смерти девяти дворян упомянутая девка осуждается на вечное пребывание в монастыре Блаженной Нормы, в келье, на положении узницы, до конца жизни, а посмертно — на монастырском кладбище. Все. Увести.
И никого больше не стал слушать.
Я знаю, что потом обо мне говорили, будто я заставил бедняжку искупать мой собственный грех. И что я убил благороднейшего юношу только за то, что он вступился за поруганную честь своей несчастной возлюбленной. Но я больше ничего не стал объяснять, потому что объяснять бесполезно.
И я больше никогда ее не видел. И не хотелось. А труп Квентина некоторое время мне напоминал о важной вещи — нельзя обольщаться.
И без толку верить.
Носить корону легче и приятнее, чем править. Поэтому мой отец и выбрал первое, а не второе. Работа правителя тяжела, грязна и неблагодарна. Спокойных дней нет. Честных вассалов нет. Порядка нет и никогда не будет. Это все, что я понял, когда корона наконец оказалась на моей голове.
То лето, помню, выдалось урожайным: хлеба налились в четверть, и было очень много отменных яблок. К сентябрю яблони к земле гнуло. Просто золотые яблоки, с кулак величиной, — и все Междугорье пахло яблоками. И потом уже никогда не варили такого сидра и такого яблочного эля, как в ту осень.
В сентябре я тихо порадовался, что налоги хорошо собрали. А в октябре взбунтовались эти скоты бароны в Чернолесье и Розовых Кущах. В рот им дышло!
Верные вассалы подсчитали свои убытки. Урожай, конечно, урожаем. Но они же привыкли драть еще и сверху, а теперь за этим следили мои жандармы. И потом — они потеряли доходы со своей монеты. Я приобрел — да. Междугорье — тоже. Но они-то потеряли.
Так что заморозки я встретил там. В Розовых Кущах, в замке, который называли Соловьиный Приют. Я бы его назвал Тараканье Дупло. Они завесили щели гобеленами, потопали на тараканов, чтобы те разбежались с видных мест, и стряхнули пыль со столешниц. И это у них называлось приготовить теплую встречу обожаемому королю.
Целую неделю я прожил в этой дыре, улаживая дела. Со мной были премьер и шеф жандармов, которые возненавидели эти собачьи Кущи не меньше, чем я, потому что хлебнули моей доброй славы. Пребывание там пошло на пользу только моим гвардейцам: по ночам стояла такая холодища, что они к утру инеем покрывались. Для мертвецов — самое оно.
Но за неделю мы все-таки баронов усмирили и напугали. Кое-кого повесили, иным пригрозили. Показали гвардейцев и пообещали скормить губернатора виверне, если он не прекратит взбрыкивать, как норовистая кляча. И все сработало. Так что уезжал я с триумфом и насморком. И спину продуло.
Впрочем, моя репутация железной твари без сердца была так основательна, что даже сопли ее не подмочили. Демоны не хворают, как известно.
Наша дорога в столицу лежала через земли принца Марка, через знаменитый Медвежий Лог, но тем не менее я скорее склонялся к ночлегу на постоялом дворе, чем в замке дядюшки. И тут произошла удивительная вещь.
Я встретил у постоялого двора его самого. Они просто-таки выехали навстречу своему государю, как добрые вассалы, — дядюшка, кузен Вениамин, их бароны, их челядь…
И дядюшка выразился так:
— Дражайший племянничек, я счастлив, что мне удалось вас увидеть. Ваша скромность и стремление никого не обеспокоить переходят всякие границы: я ведь угадал, что вы свернете сюда, а не в мой дворец. Ну сколько же можно, мой дорогой, вам, государю великой державы, кормить блох в придорожных корчмах, когда каждый дворянин рад предоставить вам лучшие апартаменты в своем доме.
