Неподалеку от мерина она увидела труп отца. Он лежал, изогнувшись, на спине, посеребренная борода торчала вверх, открытые глаза мутнели в лунном свете. Лозимонские брави забрали его солонку, плащ, золотую цепь, украшенный драгоценными камнями кинжал и ножны, а также перстни, но она другого и не ждала. Забрали они и его тунику, шляпу и башмаки, оставив ему только разорванную льняную рубашку и черные чулки-трико, наполовину расшнурованные. Вид был тягостно непристойный. Словно старика застигла смерть, – когда он собирался одеться.
Она боязливо ощупала его, ища колотые раны. Но их не было. Она прижала ухо к уже покрывшейся росой груди. Но что можно услышать, когда сердце разорвалось? И кто услышит ее сердце, если оно разорвется сейчас.
Видимо, его сразил недуг, прежде чем он успел нанести хотя бы один удар, защищаясь. Быть может, это усилие оказалось для него роковым. Ей казалось, что день этот лишил ее способности чувствовать, но выяснилось, что она еще может плакать. Только ее глаза плакали словно без ее участия, словно она разделилась пополам. Другая ее половина спокойно оттащила неподвижное тело к краю овражка, по которому во время дождя с луга стекала вода. Она ухватила мерина за поводья – лозимонцы, видимо, побрезговали старым одром, – отвела его туда, поставила в самом низком месте и взгромоздила мастера Бенефорте поперек покачивающейся спины. Покинутую оболочку мастера Бенефорте. Где бы ни пребывал сейчас ее отец, здесь его не было.
Белые волосатые уши мерина подергивались, его как будто смущала необычная поклажа. Руки ее отца болтались над землей, его волосы свисали вниз, прямые и какие-то непривычные. Она, чтобы вести лошадь, встала с другой стороны, придерживая ногу пустой оболочки, уравновешивая ее. Все еще плача и испытывая непонятное спокойствие, она вывела лошадь на дорогу и пошла на север.
От зимы до лета было всего два дня пути, удовлетворенно заметил про себя Тейр. Он похлопал по плечу крупного бурого мула, которого вел во вьючном караване караванщика Пико. Накануне утром они миновали снежные высоты Монтефольского перевала – голые скалы, коварный лед, кусающийся царапающий ветер. Нынче вечером они двигались по обсаженной тополями дороге, радуясь зеленой сени, укрывавшей их от пылания солнца, заходящего за волнистую гряду холмов. Он пошевелил пальцами: ноги у него были теплыми.
Длинные пушистые уши мула, свисавшие по сторонам морды, вдруг чутко насторожились, и он ускорил усталый шаг. Впереди Пико остановился, снял жерди, перегораживавшие ворота пастбища, и впустил туда караван. Судя по тому, как они повеселели, всем восьми мулам место это было хорошо знакомо, но Тейру тут все было в новинку.
– Ведите их до рощи, – крикнул Пико через плечо двум своим сыновьям и Теяру, указывая на купу деревьев в глубине пастбища. – Там и устроимся на ночлег. Снимем с них вьюки и пустим пастись.
Мул пытался подтолкнуть Тейра к сочной траве на бережках ручья, но Тейр послушно увел его в рощу и привязал к дереву.
– Тебе же будет вольготнее без вьюка, – утешил он его. – Сможешь покататься по траве.
Мул подергал длинными ушами, словно возражая, вздернул кремовую морду и шумно фыркнул. Тейр ухмыльнулся.
Он снял тяжелый вьюк – слитки меди и шкуры, а потом вьюк со второго мула, который следовал за первым на веревке, и пустил обоих пастись. Мулы тяжело зарысили к ручью, радостно взвизгивая. Старый белый одер с вогнутой спиной, одиноко бродивший по пастбищу, поглядывал на это вторжение с интересом, но и с подозрительностью. Выражение его длинной седой морды напомнило Тейру лицо ученого монаха, старого брата Гларуса, когда тот оглядывал компанию новых шумных учеников.
Тейр повернулся помочь Зильо, младшему сыну Пико, с тяжелыми вьюками двух его мулов – казалось, вьюки вот-вот его раздавят. Зильо благодарно улыбнулся и прямо-таки затанцевал, точно мул, с которого сняли узду.
Пико, его сыновья и Тейр составили вьюки вместе, а сверху положили яркие полосатые попоны изнанкой кверху, чтобы просушить и проветрить. Мальчики принялись распаковывать скудные принадлежности для устройства ночлега, а Пико уже разводил огонь на старом кострище, благо рядом лежала куча хвороста. Тейр с интересом оглядывался по сторонам. По ту сторону дороги тянулся длинный оштукатуренный дом в два этажа со службами позади него во дворе. Штукатурка была розоватой, как и высокая оштукатуренная стена, опоясывающая все строения и дом. Верх стены щетинился вцементированными в него ржавыми гвоздями и битым стеклом, однако широкие деревянные ворота были гостеприимно распахнуты.
– Если хочешь, можешь переночевать на постоялом дворе, – сказал Пико, проследив взгляд Тейра и кивнув на дом, – коли устал спать на земле. У Катти, хозяина, постели хорошие. Но запомни одно: он великий сквалыжник и за свои простыни семь шкур сдерет. Правду сказать, погонщикам мулов он предпочитает прелатов – если сумеет их заполучить.
– Спать вы там будете?
– Нет, я всегда остаюсь с моими мулами и моим грузом, разве что дождь льет или там метель. Он и так с меня много берет за пастбище и хворост. Ну да место хорошее, трава отличная, и мулам тут нравится. А если отправишься пораньше, так летом я успеваю добраться домой в Монтефолью еще засветло. А в те вечера, когда костер дождь заливает, жена Катти всегда хорошим ужином накормит. Ветчина у нее – прямо редкостная. Да, чуть не забыл, я обещал привезти окорок соседу, который за моим домом присматривает, пока меня нет. Напомни, когда я пойду туда расплатиться.
Тейр кивнул, вытащил из сумки обмылок и пошел к ручью умыться. Вода была ледяной, но освежающей, а вечерний воздух – таким теплым, что он не удержался от соблазна, вымыл волосы, а потом вымылся до пояса, а потом (гораздо быстрее) еще ниже. Тич, старший сын Пико, долговязый пятнадцатилетний юнец, с интересом следил за ним. Потом стянул сапог, попробовал ногой воду и взвыл – таким холодом его обожгло.
– Водичка в самый раз, – мягко сказал Тейр. Тич прыгал на одной ноге, стряхивая капли.
– Горец полоумный! – крикнул он, тыча мокрой ступней в сапог.
– В руднике вода куда холоднее.
– В таком случае избави меня Господи от рудника! – истово воскликнул Тич. – Мне подавай пути-дороги. Вот это жизнь! – И он раскинул руки, словно обнимая сгущающиеся вечерние сумерки, будто все вокруг до горизонта принадлежало ему. – Ты бы лучше с нами остался, Тейр, чем корпеть взаперти в темной душной мастерской.
Тейр с улыбкой покачал головой:
– Все дело в металле, Тич. Сотни людей трудятся, чтобы медь, которую мы везем, попала в руки мастера, а кому честь? Ему, кому же еще. А потом… – Тейр замялся, не решаясь открыть свою мечту, которая вряд ли нашла бы сочувствие. «Я хочу научиться делать замечательные и прекрасные вещи». – А потом, темнее и душнее, чем в руднике, там не будет.
