— О Индра, Абадонна, Люцифер, Молох, Локи…
Тварь услышала. Испуганные глаза устремились в нашу сторону, и саламандра спрыгнула…
Свартальф пискнул, когда его усы опалило жаром — хотя ничего страшного с ними и не случилось, — и, резко вывернув метлу, помчался прочь. Саламандра взвыла во весь голос — словно заревела сразу сотня лесных пожаров. Но тут же я почувствовал, как исчез жар, паливший мою спину, — и тварь материализовалась прямо перед нами.
— Туда! — закричал я, вытянув руку. — Вон туда!
Я закрыл руками лицо Джинни, спрятав свое собственное за ее спиной, когда мы прямо сквозь стеклянную панель вломились в пивной бар «Гарден». Язык пламени рванулся следом за нами, отскочил назад, и саламандра бешено запрыгала по ту сторону двери.
Мы соскочили с метлы и огляделись. Таверна была пуста; в темноте мигали отсветы огня. Я увидел на стойке почти полный стакан пива и залпом осушил его.
— Мог бы и мне предложить, — сказала Джинни. — Алан обязательно поступил бы так. — Прежде чем я успел разобраться, издевается ли она надо мной или просто шутит, Джинни продолжила торопливым шепотом: — Она пока не пытается сбежать. Она набралась сил… уверенности… она хочет убить нас!
Но даже в тот момент мне очень хотелось сказать, что рыжий локон, упавший на ее лоб, очарователен… Однако вряд ли Джинни одобрила бы подобное отступление.
— Она не может войти сюда, — тяжело вздохнув, сказал я. — Ничего она не сможет сделать, разве что расплавить здание, раскалив под ним почву, — а на это уйдет много времени. Пока мы в безопасности.
— Почему… о, конечно. Бар огражден холодным железом. Мне говорили, все университетские пивнушки имеют металлический каркас.
— Да, — подтвердил я, всматриваясь через разбитое стекло на улицу. Саламандра в это мгновение заглянула внутрь, и у меня перед глазами запрыгали искры. — Это делается для того, чтобы посетители не добавляли градусов в пиво… Быстрее, произноси заклятие!
Джинни покачала головой:
— Она просто отбежит подальше, чтобы не слышать. Может, попробуешь побеседовать с ней, заговорить ей зубы…
Джинни подошла к окну. Саламандра изогнулась, припала к земле и зашипела. Я стоял рядом с моей девушкой, чувствуя себя глупым и бесполезным. Свартальф, лакавший пролитое на прилавок пиво, скосил на нас глаза и усмехнулся.
— Эгей, дитя света! — окликнула Джинни.
По спине саламандры пробежала дрожь. Тварь нервно хлестнула хвостом, и дерево на другой стороне улицы вспыхнуло. Я не могу описать голос саламандры: это было потрескивание, мычание, шипение огня, обретшего мозг и горло.
— Дочь Евы, что можешь ты сказать такой, как я?
— Именем Творца я велю тебе вернуться туда, где тебе надлежит быть, и прекратить тревожить мир.
— Хо… хо-хо-хо! — Тварь присела на ляжки (асфальт под ней пузырился) и разразилась ухающим смехом, задрав голову. — Ты велишь мне, воспламеняющей!
— В самом малом из моих пальцев таится такая сила, которая может обратить тебя в ничтожную искру, если я отпущу ее на свободу. Остановись и повинуйся, или тебя ждет нечто худшее, нежели просто возвращение к первооснове!
Мне кажется, на какое-то мгновение саламандра искренне удивилась.
— Сильнее меня? — Тут она взвыла так, что таверна затряслась. — Ты смеешь утверждать, что есть нечто сильнее огня? Сильнее, чем я, решившая пожрать землю?
— Сильнее и прекраснее. Подумай. Ты ведь даже не можешь войти в этот дом. Вода может погасить тебя. Земля может задушить тебя. Лишь воздух поддерживает в тебе жизнь. Лучше тебе сейчас уступить…
Я вспомнил ночь ифрита. Должно быть, Джинни задумала тот же трюк — прощупать психику существа, бешено рвущегося сейчас в дверь… но что она рассчитывала там отыскать?
— Прекраснее меня! — Хвост саламандры бешено лупил по мостовой. От него разлетались шаровые молнии и каскады искр — красных, голубых, желтых, словно фейерверк в День четвертого июля. Мне вдруг подумалось о ребенке, в раздражении топающем ногой по полу. — Прекраснее меня! Сильнее! Ты смеешь сказать… Ха-а-а… — Раскаленные зубы сверкнули в пасти, изрыгающей пламя. — Посмотрим, как прекрасна будешь ты сама, когда превратишься в головешку!
Узкая голова твари метнулась к стеклянному фасаду. Саламандра не могла одолеть барьер из холодного железа, но она принялась со свистом втягивать воздух через разбитое окно. Помещение наполнилось жаром, словно идущим из раскаленного горна, и я отскочил назад.
— Бог мой… она хочет вытянуть весь кислород… Оставайтесь здесь! — Я прыгнул к двери. Джинни взвизгнула, но я едва слышал ее: «Нет» — когда выскакивал наружу.
Меня облил лунный свет, холодный, колющий. Я припал к горячему тротуару и содрогнулся, когда мое тело изменило форму.
Я стал волком, и таким волком, которого мой враг не мог убить… я надеялся. Мой куцый хвост уперся в брюки, и я вспомнил, что бывают и такие раны, которые не залечиваются даже в зверином облике.
Брюки! Черт бы их побрал! От возбуждения я забыл о них. Вы вообще представляете, как должен чувствовать себя волк в брюках, рубашке, нижнем белье?..
Я принялся действовать носом и зубами. Подтяжки соскользнули и запутались вокруг задних лап. Галстук завязался, похоже, вечным узлом, а пиджак зацепился за брюки…
Взбесившись, я извернулся и клыками разодрал всю одежду в клочья. Саламандра заметила меня. Ее хвост хлестнул меня по спине. На мгновение меня пронзила жгучая боль, шерсть и ткань одежды вспыхнули… но это лишь помогло мне освободиться от всего, что было на мне надето. Подвижные молекулы моего тела в считанные секунды восстановились. А саламандра уже отвернулась, считая, что со мной покончено. Едва соображая, что делаю, я схватил зубами один из своих башмаков, бросил его на раскаленную пятку саламандры и ударил по нему обеими передними лапами.
Тварь замычала и резко развернулась, чтобы снова атаковать меня. Она разинула пасть так широко, что вполне могла бы перекусить меня пополам. Я отскочил в сторону. Тварь помедлила, оценивая расстояние между нами, исчезла — и материализовалась прямо передо мной.
На этот раз мне не удалось ускользнуть. Сбитый с ног, я вдохнул пламя, сжигавшее мою плоть. И от боли потерял сознание.
Лицо, смотревшее на меня, не нарушило одиночества и отстраненности — лицо, о котором я могу сказать лишь то, что оно было огромным, а его глаза казались глазами трупа. Но вообще-то я не видел его и не чувствовал холода, глубокого и пронзительного, более жестокого, чем все, что я знал когда-либо, — не видел с того момента, как в моем мозгу зазвучал голос, идущий сквозь не-пространство и не-время и потрясший чувства, которых я не имел. И это было концом надежд и концом борьбы…
