Я не относилась к счастливчикам.
Я не напрашиваюсь на жалость. Просто так уж оно было.
Сегодня воспоминания переносят меня в тот день, когда мне было, наверное, лет пять-шесть. Пожалуй, шесть, потому что я уже ходила в школу или в детский сад. Был мой любимый урок: рисование гуашью на больших листах газетной бумаги. Помню, учительница в тот день была такая добрая. Нам разрешили изобразить то, что нам нравится, и ребятишки рядом со мной рисовали кто своих домашних любимцев, кто семью, кто еще что-то. Я рисовала то старое дерево, что росло в поле у нас за домом. Если мне удавалось выбраться из дому, я убегала за забор, ложилась на траву под тем деревом и глядела вверх, воображая играющих в его ветвях эльфов.
Проходя по рядам, учительница остановилась и с минуту смотрела, как я работаю. Глядя на ту картину сквозь дымку лет, я уже не помню подробностей своей работы, но, видно, было в ней что-то, что привлекло ее внимание.
– Ты такая талантливая, – сказала она. – Не удивлюсь, если ты, когда вырастешь, станешь художницей.
– Мне нравится урок рисования, – сказала я.
– А здесь у тебя что? – спросила она, указывая на комочки желтой краски, сбившиеся вокруг нарисованного ствола.
– Эльфы, – объяснила я, – но они такие маленькие, что приходится рисовать их точками.
Она взъерошила мне волосы:
– Никогда не расставайся с чудесами, – и отошла к другим ребятам.
Я очень бережно скатала тот лист и понесла домой, чуть не лопаясь от гордости. Добравшись до дверей, я, не подумав, ворвалась с криком «Мама!» прямо на кухню. Только оказавшись на кухне, я поняла свою ошибку. Едва перевалило за полдень, но она была уже пьяна. Она наорала на меня за то, что я врываюсь в дом, за то, что кричу, а потом поинтересовалась, что это я притащила. Я хотела спрятать свиток, но он был слишком большой. Мама развернула его на кухонном столе.
– Этому тебя учат в школе?! – возмутилась она. – Картиночки рисовать, вместо того чтобы вбить тебе в голову что-нибудь полезное и вытряхнуть оттуда хоть малость тумана?
И она разорвала картину. Разорвала, бросила клочки на пол и отлупила меня, чтоб я не ревела.
– А теперь, милочка, – приказала она, – отнеси этот хлам туда, где ему место, и больше не таскай домой такой дряни.
Это воспоминание так и не перестало причинять боль. И дело не в том, что это было со мной, хотя каждый раз, как это вспоминается, мне хочется обнять ту маленькую девочку, которой я была, прижать к груди, поцеловать в макушку, как меня никогда не целовали, и сказать, что это пройдет. Надо только немного продержаться, и хотя сначала будет становиться все хуже, потом все будет хорошо. Все, что ей видится, перейдет на бумагу и холсты.
Но больно мне потому, что я думаю обо всех других ребятишках, которым так же плохо или даже хуже. С которыми такое происходит до сих пор, прямо сейчас, в эту минуту. Дети – самые прекрасные сокровища, которые нам достаются в этом мире, но слишком большой процент населения неизменно рассматривает их как обузу и неудобство, если не как свою собственность или игрушку.
А потом люди удивляются, что я предпочитаю нашему миру страну снов.
Я вздыхаю. Все это меня угнетает. Лучше просто уснуть и перебраться в другой мир. Вовсе это не передышка. Просто бегство – коротко и ясно. Теперь, зная дорогу, я могла бы просто собрать вещи и уйти туда навсегда. А мир пусть обходится без меня.
Но, наверное, я просто не так устроена. Я давным-давно перестала убегать от неприятностей, что бы там ни говорил Джо. Я знаю, что прежде, чем совершить что-то всерьез в стране снов, должна разобраться с проблемами здесь. Беда в том, что я не знаю, что я могу с ними сделать, кроме как просто склеить Сломанную Девочку. Мне казалось, я давно примирилась со своим детством. Того, что со мной было, уже не изменить. И я всю жизнь делала все, что в моих силах, чтобы такого не случалось с другими детишками.
Но, как видно, этого мало.
Я пробую пошевелить парализованной рукой. Ногой. Пытаюсь просто ощутить, что они есть. Хоть что-нибудь. Если прежде всего мне придется залечить внутреннюю рану, похоже, так я и останусь здесь на всю жизнь.
Роскошно. Теперь мне еще тоскливее.
Задумываюсь, удастся ли мне просто заснуть, не переходя границу, – ведь после каждого перехода искушение остаться там становится сильнее. Придется спросить Софи, когда она завтра придет, как это делается.
Пока я даже не пытаюсь. Закрываю глаза, но вместо сна являются картины. Они проплывают перед глазами: все полотна, про которые Венди сказала, что их испоганили. Мои геммины и гоблины из подземки, эльфы со свалки и горгульи, слетевшие с крыш.
Я открываю глаза, но от слез потолок как в тумане.
И тут мне представляются картины, которых я еще не нарисовала. Для начала Тоби и Джолена. И милая сценка: мы с Венди порхаем в небесах.
Мне не дано дара Изабель. Я не умею давать жизнь образам своих картин. Ее же искусство призывает духов, способных двигаться и общаться с людьми в Мире Как Он Есть и существующих, пока целы их портреты. Она своими красками словно открывает двери между мирами. Но и от моих работ что-то рождается. Не то чтобы живые духи, как от ее картин, но что-то. Как минимум они напоминают людям, что во всем есть душа, даже в заброшенном доме или в разбитой машине. Или заставляют вспомнить, как видят мир дети, а это тоже не так уж мало. Миру не помешает, если будет немножко больше распахнутых от удивления детских глаз.
Я живу и дышу искусством. Не могу представить себя без него. Что для других людей – дневник, хранящий события их жизни, то для меня – этюдник, альбомы с набросками. Перелистывая их, не увидишь историй, как в комиксах Моны. Две ее серии: «Я живу птицей» и «Отважная девчонка», из номера в номер печатающиеся в «Городе», – буквально комментарий к каждому дню ее жизни.
Но наброски в моем альбоме остаются со мной. Глядя на страницу, я в точности вспоминаю, где была тогда, что думала, что чувствовала, что творилось в моей жизни. Я еще в университете завела привычку хранить наброски, и до самой больницы не было дня, чтобы я не сделала зарисовки, хотя бы беглой.
Теперь этому конец. Все ушло. Искусство больше не будет моей дорогой. Оно останется чужим занятием, чужим путем, а мне придется только смотреть вслед идущим да любоваться тем, что они приносят с собой из путешествий.
Вот я и совсем расплакалась. И не могу остановиться. Даже высморкаться не могу. Начинаю задыхаться от соплей, но сиделку позвать стыдно. Кое-как поворачиваю голову и выкашливаю слизь на подушку. Она стекает мне на шею, на плечо. Но это не помогает. Я все равно задыхаюсь.
В конце концов я плюю на гордость и нажимаю кнопку вызова.
