— Перри, ты плачешь?..
Я не ответил, и Эли прижался ко мне еще сильнее, почти забравшись на колени. Я знал его два часа, но дело было даже не в нем. Это мог быть кто угодно. Просто у меня никто никогда не умирал. Вот в чем все дело. Все мои больные выживали, пусть некоторые переставали быть людьми, но они выживали. Я не держал за руку людей, из которых уходила жизнь. То, что он здесь, совсем рядом — и обречен на медленную смерть, повергало меня в ужас, известный только докторам.
Но кое-что я все-таки могу.
— Эли, возьми это.
Он чуть отстранился, убирая с лица прилипшие белокурые пряди. Взял банку, потряс.
— Что это?
— Выпей.
— Сколько?
— Все.
— Все?
Я изо всех сил старался «успокоить» свой голос, но выходило неважно
— Да, все.
К вопросу я готов не был, но Эли его не задал. Просто высыпал их в горсть и попытался проглотить.
— Не могу, — пожаловался он, — в горле пересохло.
— У тебя получится. Давай, Эли.
Он закашлялся, сухо, мучительно. Тогда я расстегнул манжет рубашки и протянул ему руку.
— Запей.
В глазах его снова закипели слезы, он отвернулся и пару секунд смотрел в сторону. Потом осторожно поднес мое запястье к губам.
— Перри?
— Я и так на коленях, Эли, не заставляй меня умолять.
Сквозь влажность мелькнула непроизвольная искорка, он склонился и укусил меня — резко и неглубоко. Я даже не вздрогнул и похвалил себя за это — ненамного больнее, чем укол в вену… Когда Эли проглотил все таблетки, он выглядел гораздо лучше — по крайней мере, ушла эта могильная бледность и ладони потеплели.
— Все, Перри. Что теперь делать?
— Просто расслабься.
Я привалился к стене, и Эли обвил руками мою шею. От крови его тело становилось горячим, будто в лихорадке. Несколько минут мы сидели молча, и я чувствовал, как напряжение постепенно спадает. Не знаю, как скоро подействует на него радедорм, и подействует ли вообще… я столько о них не знал. Просто молился, чтобы это произошло.
Будто снова прочитав мои мысли, Эли вдруг спросил:
— Ты знаешь какие-нибудь молитвы?
Я пожал плечами.
— Да нет. Я вообще-то…
А что я, собственно? Неверующий? Я, кажется, только сейчас понял, что это абсурд. Я доктор и на самом деле взываю к Богу куда чаще, чем замечаю. Как сейчас.
— Не веришь?
— Верю, наверное, — это был сюрприз для меня самого. — А ты?
— Я — другое дело. Я не человек.
— Ну и что. Это не значит, что у тебя нет души.
— А разве есть?
— Ну как… Ты ведь не живешь в постоянной одержимости убийством, тебе ведь что-то нравится. Что-то вызывает восхищение, удовольствие? Что-то, не связанное с кровью, со смертью?
Эли вздохнул, пристраивая голову на моей груди.
— Лассе тоже так говорит. Ему нравятся картины. Он говорит, что художник оставляет на них часть себя, вот эта часть ему и нравится. Эмоции. Он их будто бы читает, как книги. А мимо некоторых картин просто проходит, хотя люди их считают гениальными и платят сумасшедшие деньги.
— Не важно, что нарисовано?
— Не важно, пусть это и дилетантский набросок какой-нибудь. Для Лассе иногда он ценнее титанов Возрождения.
Я хотел, чтобы он говорил и говорил, отвечать ему, быть рядом. Большего я сделать не смог.
— А тебе? Что нравится тебе?
— Мне? Мне нравятся лица. У людей бывают такие лица… Мне нравятся красивые люди. Это как картина, только живая. Вот ваш Джош — он очень красивый. Экзотичный такой. И Зак красивый, хоть он и порядочная зараза. — Он коротко засмеялся, уткнувшись в мою грудь. — Такое лицо уникальное… дорогое. Как драгоценность на витрине, от которой не оторваться. Беати мне не нравится — вся какая-то неровная. А ваша Кира — она леди, будто королевских кровей. В лучшем смысле. И еще — кажется, вы в нее влюблены…
Эту тему я хотел бы обойти и потому спросил:
— А я?
— Ты викинг. Воплощение мужчины. Не совсем мой…
— Твой тип?
— Да, мне нравятся такие, как…
— Как Лассе.
— Как Лассе.
— Я не обиделся, знаю, что я медведь, — усмехнулся я. Эли выпрямился, и теперь я видел его лицо совсем близко, зрачок почти утонул в синеве глаз. Его пальцы гладили мне шею, от чего по телу прокатывались теплые волны.
— Никакой не медведь, — шепнул он. — Ты прекрасен. И у вас с Лассе больше общего, чем ты можешь себе представить… Он ведь только с виду такой хрупкий.
Это я уже понял по схватке в коридоре.
— Вот видишь, если ты воспринимаешь красоту, значит, душа у тебя есть. И… сам ты красивый, даже очень … слишком для бездушного существа.
— Ага… Очень красивый. И скоро буду очень мертвый…
Я не целуюсь с парнями, и с вампирами не целуюсь. Но когда его губы коснулись моих… я понял, что принял бы это, даже если бы не хотел.
Мои глаза непроизвольно закрылись, когда мягкие волосы скользнули по лицу, по шее. Поцелуй оказался куда глубже, чем укус, и у Эли был привкус моря — а может, крови или слез. Он расстегнул мой халат, потом рубашку, аккуратно, а свою просто дернул так, что пуговицы со стуком раскатились по полу, как те самые таблетки. Он избавлялся от лишней одежды, а я просто принимал это, прекрасно зная, что сейчас не откажу ему ни в чем. Думаю, он знал это не хуже меня.
По причине, о которой подумаю попозже, тело было на все сто солидарно с моим намерениями. И с намерениями Эли в особенности. Он ласкал меня, будто это я нуждался в утешении, гладил, целуя грудь, живот и везде, где мог достать, и я уже потерял ощущение реальности, когда его губы снова вернулись к моим.
— Эли, — прошептал я, — Эли, что ты делаешь?
— Умираю, — ответил он едва слышно, одним дыханием. — Ты же знаешь.
— Я не о том, я…
Он чуть подался назад, и перед глазами все поплыло.
Эли целовал меня, плавно двигаясь, и из его глаз текли алые слезы, смешиваясь с моими. Он переплел наши пальцы, но я и без того ничего не смог бы делать — каждый его короткий стон бил меня наотмашь, одновременно больно и сладко. Меня лишь встряхнуло, когда движения стали резче, и где-то между этими судорогами Эли почти беззвучно выдохнул, дернулся и ткнулся мне в шею, засыпая лицо шелком спутанных волос. И лишь через несколько секунд я осознал, что обнимаю его так крепко, что человек бы давно задохнулся.
— Спасибо, — шепнул он мне на ухо, и по телу снова прокатилась волна дрожи. Я не ответил — не было ни сил, ни слов.
Эли долго молчал, лежа на мне, и я уже подумал, что он заснул. Время поджимало — небо уже светлело.
Но внезапно он произнес:
