Нора тихонько вздыхает. После того как выяснилось, что объяснить исчезновение Тимоти не могут ни полицейские, ни вызванные ими фэбээровцы, ни хмурые типы, высокомерные, как европейские монархи, так называемые эксперты, Мэтью принялся коллекционировать истории о таинственных исчезновениях. То ли надеялся, что со временем сможет разобраться, что случилось с отцом, то ли просто утешался тем, что они не единственные люди в мире, которых постигло столь таинственное несчастье. Собственно, сама Нора тоже находила некоторое утешение в этих небылицах, поэтому выслушивала регулярные вечерние доклады сына с живейшим интересом.
— Или вот еще, — продолжает он. — «Дорога в Никуда». Послушайте! «Короткий участок автострады, уходящей от города Альбукерке в штате Нью-Мексико к горному массиву Сан-Матео. Жители Альбукерке уверены, что дорога „проглатывает“ людей и автомобили. Только в 1997 году там бесследно исчезло семнадцать человек…» Представляете? А может быть, наш дом тоже построен на такой «дороге в никуда», просто никто об этом пока не знает? Его же совсем недавно построили, а раньше тут был пустырь, вот никто и не успел пропасть, папа первый. Может быть, мы все тоже скоро пропадем?..
«…и окажемся там же, где папа», — хочет добавить он, но умолкает под тяжелым взглядом сестры.
— Ты все-таки сначала думай, а потом говори, — шипит Джина. — Мама же!..
— Ничего, — говорит Нора, — ничего. Дай брату рассказать. «Дорога в Никуда» — это действительно очень здорово, может быть, я даже вставлю ее в новую книжку, как вам кажется, дети? Вам было бы интересно о таком читать?
Мэтью энергично кивает, Джина яростно мотает головой, Нора улыбается, и слеза, покатившаяся было по ее щеке, останавливается на полдороге и тут же высыхает.
* * *
— Жизнь и сновидения — страницы одной и той же книги, — говорит Лизелотта. Она сидит в шезлонге вытянув ноги, нежится под лучами выглянувшего наконец солнца, и выражение лица у нее при этом самое что ни на есть мечтательное.
— Что?!
Тимоти даже подскочил от неожиданности. Конечно, они прожили вместе четырнадцать лет и всегда отлично понимали друг друга, а все-таки отвечать вслух на его мысли — такого обычая у нее до сих пор не было.
— Это не я придумала. Это Шопенгауэр.
— Правда? С ума сойти, я на него по молодости сдуру только что не молился, а этой фразы не помню.
— А я, считай, только ее и помню. Наверное, потому, что все остальное не в моем вкусе, он для меня слишком пессимист, аж тошно делается… Но это, знаешь, очень полезная формула. Помогает трезво смотреть на вещи.
— Ты только на меня, пожалуйста, трезво не смотри, — говорит Тимоти. — Страшно подумать, что будет, если я перестану тебе сниться.
— Не перестанешь, — улыбается она. — Никогда. Слово скаута.
Это было лучшее лето в его жизни.[10] Так Миша думал тогда, и даже потом, пятьдесят пронзительно звонких лет спустя, мог подтвердить: действительно самое лучшее, вне конкуренции, хотя началось оно с разочарования, а закончилось вообще черт знает как.
Ну, то есть, началось с того, что Анита, с которой он собирался ехать автостопом в Париж, в последний момент передумала и укатила туда с каким-то толстым старшекурсником, владельцем ослепительно-красного джипа. «Дура, — сказал ей Миша, — от него же пахнет просроченными сосисками», — но, в общем, не обиделся. Он и сам в ту пору руководствовался принципом «все что угодно, с кем получится, и будь что будет», — глупо было бы требовать иного поведения от подружек, даже от тех, кого он знал по именам — а это уже, как ни крути, близкие, доверительные отношения.
Миша сперва немного растерялся — у всех свои планы, искать компанию поздно, одному, что ли, теперь стопом ехать? А потом подумал — какого черта, почему бы просто не отправиться домой. Если уж родился в городе у моря, глупо проводить каникулы где-то еще, а мама… ну что мама, вполне можно пережить.
Мама, впрочем, вела себя вполне по-человечески, только кормила как на убой, но тут у Миши как раз не было возражений, за год самостоятельной жизни его отношение к домашней еде дивным образом переменилось. А как-то за ужином, смущенно потупившись, призналась, что еще весной решила поехать в круиз с Юргеном — ты же помнишь Юргена, тот самый, который с моей бывшей работы? Я тут думала-думала, все-таки он симпатичный, и такой круиз — сперва по Средиземному морю, потом через Атлантику в Лиссабон, я еще никогда не была в Лиссабоне. А ты сперва писал, что не собираешься приезжать на каникулы, но в последний момент все-таки приехал, и я теперь не знаю, что делать, как-то неудобно тебя одного тут бросать, все-таки почти три недели, но так хочется, и Юрген обидится… Миша с изумлением понял, что она отпрашивается, как он сам когда-то отпрашивался в кино, или в поход с ночевкой, сердце его сжалось от нежности, и он сказал — конечно, поезжай, и Юрген твой клевый, я его помню, он меня на пикнике все время в «дартс» обыгрывал и радовался как маленький, а потом спохватился и стал поддаваться, ужасно трогательный, а Лиссабон это круто, у нас одна коза учится, десять лет там с родителями жила, фотки показывала — вообще улет. Сказал все это, и только потом обрадовался, осознал, наконец, что сулят ему мамины романтические планы: три недели в совершенно пустой квартире, офигеть, вот уж повезло, так повезло.
Он настолько ошалел от незапланированной свободы, что первые четыре дня вообще ничего не делал, только курсировал между домом и пляжем, обжирался мороженым, поливая его ликерами из материнского бара, чуть-чуть, для вкуса, чтобы, ощутив нёбом горечь алкоголя, окончательно убедиться, что детство кончилось, со спокойной совестью включить «Cartoons Network», вытянуться голышом на ковре, уставиться на экран, безмятежно заснуть задолго до полуночи, и вскочить на рассвете.
А на пятый день, рано-рано утром, он встретил на пустом еще пляже Надю. То есть, сперва увидел чуть ли не полтора метра ослепительно-шоколадных ног, заинтересовался, пригляделся повнимательней, обнаружил густую пепельную челку, ореховые глаза, восхитительно длинный лягушачий рот — и не устоял, то есть, натурально не устоял, плюхнулся на песок в опасной близости от прекрасной незнакомки и, ощущая себя полным идиотом, спросил: как тебя зовут?
Надя, сразу сказала она.
Вот это да, обрадовался он, мою бабушку, мамину маму, тоже звали Надя, она была наполовину русская; кстати, это из-за нее меня так по-дурацки назвали — Миша, но я не в обиде, она такая добрая была, все понимала, никогда не ругалась, читала вслух книжки про рыцарей и мушкетеров, хотя я уже сам умел, а когда она умерла, я ревел как маленький, несколько часов не мог успокоиться, даже кровь носом пошла, чуть «скорую» не вызвали, но все само прошло, неважно, в общем… Я что хотел сказать, бабушка Надя говорила, что по-русски ее полное имя означает «надежда», и твое, значит, тоже. Надежда. Круто, да?
