— Преступления Церла Нод Эрина, в течение пятидесяти пяти лет называвшего себя королем! — радостно возглашает Инквизитор. — Первое из них: вышеназванный Церл, презрев естество, продал душу темной силе, получив взамен вечную молодость и способность сеять зло посредством грязной магии.
— Души не продавал, — говорю я. — Продал возможность иметь наследника по прямой. Но у меня его все равно не было бы. Вас раздражает, что я не похож на восьмидесятилетнего старца?
— Упомянутый Церл, — продолжает Инквизитор, досадливо мотнув головой, — нарушил волю своего отца, лишив лордов Сената причитающихся им прав. Таким образом, он встал на путь тирании.
— Лорды Сената — разожравшиеся твари, имеющие достаточно денег на подкуп граждан, — говорю я. — Вы все знаете: место в Сенате дает возможность набивать карман, пока он не треснет. Их интересует только карман — за полный карман любой из них пойдет на клятвопреступление и убийство. Когда я королевским эдиктом отменил решение Сената о повышении налогов с провинций, люди лорда Инга, ныне, разумеется, покойного, отравили мою королеву. Это нарушило взаимопонимание на долгие годы. Я знаю лордов, как облупленных: они дружно тянули назад то, что я толкал вперед. Впрочем, это тут никому не интересно.
Лорды не смотрят на меня. Нормад лупит кулаком по столу.
— Государь Церл! — не выдерживает Уорвин. Он чуть не плачет. — Я умоляю вас, покайтесь! Вы станете монахом, вас отправят на Остров…
— Страшно подписывать приговор своему государю? — усмехаюсь я. — Уорвин, имей мужество хотя бы довести предательство до конца. Я не стану монахом — ад поглотит меня во время обряда. Пусть все идет, как идет. Что там у вас дальше?
— Ваша противоестественная страсть… — начинает Инквизитор и спохватывается. — Твоя противоестественная страсть, Церл, стоила жизни тридцати, по крайней мере, невинным девам! Ты наслаждался трупами, как кладбищенский пес!
— Никогда не страдал безумием этого сорта, — говорю я. — Я любил и люблю лишь одну даму. Верен ей, как велит супружеская клятва. На любое другое женское тело я глядел, как на роскошное платье для моей бесценной королевы. Некоторые из них я забирал. Для нее. Но будь моя подруга жива — разве мне понадобилось бы искать для нее пристанища в трупах дочек наших поганых лордов?
Хартер, отец последней девки, выкрикивает:
— Ты мог бы развлекаться простолюдинками! Никто не сказал бы слова! Но нет, тебе нужны были только леди! Убил мою дочь, сделал из нее ходячего мертвеца, могильный червь! Разве вокруг мало безродных девок, о которых никто не пожалел бы?!
— Тела простолюдинок слишком грубы для моей Леноры, — говорю я. — А твои слова объясняют, за что я ненавижу людей твоего круга, лорд Хартер. Если бы я убивал простолюдинок, это было бы в порядке вещей, потому что их вы за людей не считаете. Если бы я обворовывал страну на нужды двора, я по-прежнему был бы любимым королем, как когда-то, когда я был юн и глуп. Если бы я слушал вас, все было бы мирно, чинно и гладко — плебс кормил бы тех, кто жиреет, болото стояло бы, не шелохнувшись, и все были бы спокойны и довольны жизнью.
— Ты сокращал налоги на нужды двора, — говорит Инквизитор, и Нормад кивает, — зато тратил горы золота на Оранжерею. Королевские Цветы — это исчадья ада, собранные тобой по всей стране. Ведьмы, безумцы, чернокнижники, извращенцы, комедианты и прочие прислужники похоти — вот куда шли деньги народа!
— Да, — говорю я, и Ленора прижимается ко мне. — Я давал приют любому, кто казался ведьмаком или безумцем, умея творить чудесное. Лекарям. Механикам. Менестрелям. Живописцам. Глупо было надеялся, что их разум и руки смогут что-нибудь изменить. Я построил Оранжерею, где надеялся уберечь от человеческой злобы ростки будущего… но кому из вас оно нужно, будущее?!
— Ложь! — вопит Инквизитор. — Эти королевские так называемые Цветы были твоими сообщниками в Темной Науке! Георгины и Пионы, как и ты сам, оскверняли могилы и вызывали демонов, а эти Розы и Камелии — развратничали в твою честь! Блудили с этими демонами!
Ледяная ярость заставляет меня сжать кулаки. Я огрызаюсь, вдруг одержимый нелепой надеждой, что сейчас удастся кого-нибудь оправдать или спасти.
— Я изучал Темное Искусство шутки ради! — кричу я. — Уверовал по-настоящему и заключил сделку с Тьмой только ради того, чтобы удержать подле себя бесценную душу любимой жены! Да, это мой грех… Но Цветы — они невинны, никто из них не чернокнижник! Они пытались проникнуть в тайны естества, чтобы…
— Это и есть чернокнижие, — обрывает Инквизитор. Нормад смеется.
— Я видел эти книжки, — говорит он снисходительно. — Еще я видел, как жгли рукотворного дракона, на котором они собирались поднять тебя в небо. Ты отравил чернокнижием их всех — как чума…
— Но певицы, поэты, художники! — я еще надеюсь. — Они-то в чем провинились? В том, что пытались сделать жизнь прекраснее?
Мне кажется, что кое-кто из лордов Сената согласен со мной. Уорвин умоляюще говорит Нормаду и Инквизитору:
— Эта бедная девка, эта Фрезия, она так пела в театре Оранжереи, что у меня слезы наворачивались на глаза… Госу… Церл прав, мне кажется…
— Хвастаетесь, что были околдованы ведьмой? — ухмыляется Инквизитор. — Сгорела уже ваша Фрезия. Вместе с другими суккубами Церла издохла, и не думайте жалеть о ней — все это дрянь, противоестественные мерзости! Эти голоса, отнимающие разум и околдовывающие, эти тела у его танцорок, гибкие, как бы бескостные, навевающие грязные мысли!
— Да, Церл, чем тебе не годились для мертвой королевы твои танцорки? — ехидно вставляет Хартер. — Их тела были прекрасны, не хуже, чем у леди! Ну, что скажешь?
— Тем, что в, отличие от леди, у моих комедианток и певиц были души! — рявкаю я.
— Вот чем ты всегда грешил! — гремит Инквизитор. — Все эти голоса — они смеялись над ангельским пением, а картинки и статуи — насмешка над актом творения, вызов Творцу!
— Вы сожгли и картины? — спрашиваю я безнадежно. Я понял, что проиграл все. — Чем же виноваты картины? Чем плоха страсть украсить жизнь?
Лорды шушукаются. Мне кажется, что некоторые мои сокровища украдены и спрятаны — дивные вещи, сделанные Цветами, то, что дороже золота…Я был бы рад и этому, но сами творцы… допустим, это правда — вызов Творцу небесному, но я не верю, что Он так глуп, чтобы ревновать к славе своей.
