Люди были потрясены, озадачены и встревожены столь сильным и необычным проявлением горя. Многие знали, что Атис был когда-то первой мальчишеской любовью Аскания. Но если уж он так дорожил Атисом, то зачем послал его с подобным заданием? В конце концов, у него имелись и куда более опытные командиры, хорошо знавшие те места. Например, Рутил из Габии, который вырос на Семи Холмах. Среди множества сплетен и пересудов, которые уже на следующий день принесли мне Сикана и другие женщины, одна история повторялась особенно настойчиво – о том, что не так давно многие слышали, как Асканий ссорился с Атисом и громко кричал, что ему за него стыдно. И теперь друзья Атиса ломали голову над тем, что, может быть, Асканий не случайно послал его во главе столь малочисленной армии в такой опасный район: он либо желал наказать Атиса, либо совсем от него избавиться. Многие, кстати, утверждали, что Атис и Асканий так и не перестали быть любовниками, что они встречались даже накануне свадьбы Аскания, да и потом тоже. Вот какие печальные и позорные слухи бродили по всему Лацию, Асканий же, испытав глубочайшее потрясение, продолжал безучастно лежать у себя в спальне и никого не желал видеть.
Он не впускал к себе даже свою жену Салику. Униженная до предела, не в силах более терпеть его оскорбительное поведение, она собрала своих служанок и удалилась вместе с ними домой, в Ардею.
Похоже, я самой судьбой обречена была жить среди людей, которых невыносимое горе попросту сводило с ума. Хоть мне и самой довелось немало страдать, меня словно приговорили сохранять ясный разум, несмотря ни на что. И поэт мой был здесь ни при чем. Я ведь знаю, что он почти никак не обрисовал мой характер, не придал мне никаких конкретных черт, кроме чрезмерной скромности и умения краснеть. Я помню: он говорил, будто я неистовствовала и «прядями вырывала свои золотистые волосы», когда умерла моя мать. По-моему, он просто не обратил внимания на то, что я тогда не только хранила молчание, но и не проронила ни слезинки; единственное, чего мне тогда хотелось, – это поскорее привести в порядок ее бедное, испачканное нечистотами тело. И волосы у меня, кстати, всегда были темные. Честно говоря, мой поэт не дал мне почти ничего, кроме имени, и я сама наполнила это имя жизнью. Но разве было бы у меня без него хотя бы имя? Нет, моего поэта я никогда и ни в чем не винила. Даже великий поэт не может все сделать правильно, не совершив ни одной ошибки или просчета.
А все-таки странно, что он даже голоса мне не дал. Я ведь никогда с ним не говорила – только с его духом ночами под сенью священных дубов. Откуда же взялся мой голос? Тот голос, который ветер разносит по холмам Альбунеи? Тот голос, что, не имея языка, говорит на совершенно чужом мне языке?
Ну, на эти вопросы у меня ответа нет. А вот и еще один вопрос, на который у меня нет ответа, и, когда я говорю, что не имела к этому отношения, в это почти никто не верит. И вы наверняка тоже не поверите, хотя это чистая правда.
И я действительно не имела никакого отношения к тому, что пенаты Трои исчезли с алтаря в Альба Лонге и сами собой очутились в Лавиниуме.
Я никому, ни женщинам, ни мужчинам, ни детям, не давала указаний тайно похитить их в ночи, потому что подобное преступление вполне могло быть расценено как политическое. Легко могли возникнуть подозрения – а кто-то стал бы и открыто говорить, – что все было спланировано мною заранее, а если и не мною, то кем-то еще, кто стремится ослабить авторитет Аскания. Только вряд ли этот «кто-то» даже думал об этом. По-моему, боги Энея сами решили, что им пора вернуться домой.
Маруна, совершенно запыхавшись, примчалась ранним апрельским утром ко мне в Альбунею и стала просить меня немедленно вместе с нею вернуться в Лавиниум. Я не входила в ворота своего города и своего дома уже целых пять лет, но прекрасно понимала: Маруна никогда не стала бы звать меня туда без особых на то причин. Мы торопливо пересекли с нею знакомые поля, миновали городские ворота, вбежали в дом и устремились прямо в атрий, к очагу Весты, где после смерти моего отца всегда стояли пенаты Лация. И рядом с ними я с изумлением увидела те фигурки из глины и слоновой кости, которые Эней привез с собой из Трои через все страны и моря. Это были боги-хранители дома Анхиса.
У меня перехватило дыхание; я стояла, охваченная священным трепетом, и колени подо мной подгибались. Я была потрясена и испугана, я не верила собственным глазам.
Но страшно мне, в общем, не было: скорее в глубине души я чувствовала, что это справедливо, что эти боги и должны находиться здесь, в нашем доме, в доме, построенном Энеем.
Разумеется, остальные заметили, что я удивлена недостаточно сильно, меньше, чем они ожидали, а потому и решили, что и мое потрясенное молчание, и мои вопросы – сплошное притворство. Впрочем, я и вопросов не так уж много задавала. По-моему, нельзя задавать простым смертным вопросы о том, что, конечно же, является делом рук богов.
Пожалуй, кое-кто из моих женщин действительно мог бы тайком перетащить сосуд с троянскими пенатами из Альбы в Лавиниум. Но чем больше я думала об этом, тем меньше способна была представить себе хотя бы одну из них за подобным занятием. Все они, несомненно, растерялись и даже испугались, увидев троянские фигурки на алтаре нашей регии; к тому же это были, безусловно, честные и достойные женщины, и я бы никогда не позволила никого из них допрашивать. Но что, если б действительно выяснилось, что это сделала одна из них? Как бы я с нею поступила? Наказала? Похвалила? Нет уж, лучше так и оставить необъясненным то, что не поддается объяснению. Что же касается мужчин, то разобраться с ними я попросила Ахата, Сереста и Мнесфея, которые, не сомневаюсь, были совершенно не способны на подобное святотатство, каким бы желанным ни казался им его конечный результат. Впрочем, они так и не смогли назвать ни одного подозреваемого, не нашли ни одной улики, ни одного намека на то, как или хотя бы когда случилось это странное происшествие. Первой увидела статуэтки богов Маруна, которая, как всегда, утром пришла к алтарю, чтобы вознести хвалу высшим силам.
Весь день я пробыла в своем городе, среди своего народа. Я послала за Сильвием и приказала доставить тройную жертву – барашка, теленка и поросенка. Сильвий сам руководил обрядом, а помогали ему старые троянцы. Живой кровью и жареным мясом этих добрых домашних животных мы отблагодарили и благословили ларов и пенатов как Трои, так и Лация и сами испросили их благословения. Затем Маруна внимательно осмотрела внутренности жертвенных животных – почти все этруски умеют так предсказывать будущее – и предсказала дому Энея великую и прочную славу.
