Ну, Семён Аркадевьевич, мысленно восхитился я, ну пройдоха. А как пел-заливал про бескорыстных творцов, тонко чувствующих и по-особенному ощущающих. Лицемер чёртов.
Тем временем Лера уничтожила остатки торта и, пробормотав что-то насчёт уровня холестерина и кремлёвской диеты, уточнила:
— Ну так что, шеф, сходить, посмотреть циферки? Или как?
— Не нужно, — ответил я, помолчал-подумал и на всякий справился: — Скажи, а спонсоры у них есть?
— Не знаю, — ответила Лера, — на этот счёт ничего такого не попалось.
— Сам-то журнал полистала?
— Ага.
— Ну и как?
— Да так. Не торкнуло. Правда, увидела одну прикольную штуку.
— Какую это?
— Сейчас.
Лера сползла с кресла и сходила в приёмную за журналом. Принесла, положила на стол, пролистнула где-то до середины и хлопнула ладонью по странице:
— Вот, шеф, смотрите. Раздел поэзии, а что печатают.
Неужто, похабные картинки, грешным делом подумал я. Подтянул журнал и обнаружил на сто десятой странице подборку одностиший под названием «Вздохи северной страны» за авторством некоего Всеволода Бабенко. Ну и прочитал, разумеется, несколько штук. Среди прочих такие:
Ржавая луна — консервной банки овал на мху валуна.
Хмурое утро, голову в петлю сую, в шёлковый галстук.
В холодном поту — тяжело и бесшумно могильный ворон.
Пора урожая, сад камней не бесплоден — плоды раздумий.
Ознакомился и поинтересовался:
— А чего, подруга, тебя тут удивило?
— Ну как, — пожала плечами девушка. — Раздел поэзии, но это же не стихи.
— Почему же не стихи? Стихи. Это так называемые, одностишья или, по-другому говоря, моностихи. Для русской литературы, кстати, вполне традиционная штука. Многие русские поэты прибегали к подобной форме стихосложения.
— Да? Какие это?
— Ну… Так сразу навскидку… Ну, Брюсов, к примеру. У него есть такой замечательный стих: «О закрой свои бледные ноги». Часом не слышала? Известный очень.
— Не-а, — мотнула головой честная девушка, — не слышала, но название прикольное.
— Это, детка, не название, это и есть стихотворение.
Лера прыснула:
— Муха села на варенье, вот и всё стихотворенье. Да?
— Типа того, — кивнул я и, ткнув пальцем в журнал, сказал: — А вообще-то это не вздохи никакие, не охи и даже не страдания, а самые типичные хайку.
— Хайку? Но, шеф, хайку они же… — Лера черканула несколько раз чайной ложкой по воздуху. — Они же в три строки. Или я что-то путаю?
— И путаешь, и нет. Это у нас так повелось — в три строки, а на родине хайку, в Японии, как раз в одну строку пишут. Точнее — в столбик. А разбивка идёт с помощью специальных служебных иероглифов.
— Да? Не знала.
— Теперь знаешь.
— Ага, шеф, знаю теперь. Спасибо. Спасибочки. Только мне, честно говоря, от этих самых хаек…
— От хайку, — машинально поправил я.
— …ни холодно, ни жарко, — закончила Лера и смущённо вздохнула. — Не понимаю я в них ничего. Что там к чему? В чём суть? Не врубаюсь. Блондинка, одним словом. Беспросветная.
Уже второй год играем мы с ней в эту забавную игру, подумал я. Она прикидывается простушкой, я корчу из себя шибко умного.
Людям нравится играть в такие игры, драконы тоже в них поиграть не прочь.
— Не понимаешь? — улыбнулся я.
— Не-а, не понимаю.
— Блондинка, говоришь?
— Ага, шеф, блондинка.
Я махнул рукой в сторону окна.
— А ты вон посмотри на ту рябину у подъезда. Видишь, ветка дрожит?
Послушно глянув в окно, Лера недоумённо пожала плечами:
— Ну, вижу. Дрожит.
— Почему она дрожит?
— Наверное, ветер.
— Возможно, ветер. А может, птица вспорхнула. Или прохожий задел рукой. Может так быть?
— Всё может быть, шеф. А вы это к чему?
— К тому, Лера, что суть хайку заключается в том, чтобы показать, ничего не объясняя. Дать лёгкий намёк тому, кто способен всё остальное домыслить. Вот послушай:
бамбук задрожал
и на том берегу и
в руке рыбака
Закрой глаза, представь: река на рассвете, пар над водой, одинокий старик с бамбуковым удилом на берегу. Подул ветер — зашелестел прибрежный бамбук. Клюнула рыба — дрогнула палка в руках старика. Безжизненная стихия приводит в движение живой бамбук, а мёртвый бамбук приводится в движение живою рыбой. Усердно трудятся Инь и Ян. Свершается Дао.
— Здорово! — восхитилась Лера.
Меня же несло:
— И вот ещё что я тебе, подруга, скажу про хайку. При всей кажущейся простоте они, эти японские фитюльки, есть по-самурайски отважная попытка интуитивного постижения сложных метафизических категорий. К примеру, таких неподвластных уму начал, какими являются жизнь и смерть. Слушай:
ах, бабочка
мгновение — и пятно
на лобовом стекле
— Слышишь: жизнь хрупка, смерть неожиданна, а между ними…
Впав в просветительский раж, трындел я практически на автомате, а сам тем временем продолжал скользить взглядом по строкам неизвестного мне поэта Бабенко:
Вдоль полотна телеграфные столбы гуськом по болоту.
Летнему дождю не продержаться всю ночь… всё утро… весь день…
Ночью не слышу в грохоте мёрзлой листвы дыханье зверя.
Шорох за дверью: запатера, запатера, запатера.
И вот именно тогда, когда я прочёл это последнее одностишье, из абракадабры которого моё усыпляющее само себя сознание вдруг выдернуло одно английский слово «zap» («жизненная сила») и одно греческое «patera» («жертвенная чаша»), со мной стало происходить непонятное.
Сначала появилась резь в глазах. Ощущение было такое, будто какой-то пакостник швырнул мне в лицо солидную горсть речного песка. Я поморгал, потёр глаза — не помогло. А вскоре к этой моей напасти присовокупилась новая и эта была похлеще. Куб комнаты стал вдруг превращать в сферу, все предметы в ней — стол, кресла, шкаф, книги, картины, напольные куранты в дубовом футляре, фикус в горшке, разложенные на полках безделушки и артефакты — потекли на манер сюрреалистических часов Сальвадора Дали, а моя незаменимая помощница Лера обзавелась десятком клонов, орущих хором: «Шеф, что это с вами?!»
Вот и белочка прискакала, отрешённо подумал я, поскольку решил, что весь тот алкоголь, которым безо всякой меры закидывался там и тут в течение дня, наконец всосался в густую чёрную кровь, шандарахнул по обоим полушариям и обеспечил феерический приход.
Не успел я свыкнуться с этой трагической мыслью, как мир вокруг меня начал мало-помалу, словно театральный зал после третьего звонка, погружаться в темноту. Со слухом моим тоже было что-то не ладно: когда темнота достигла своего абсолюта, звуки вдруг слились в единый невыносимо высокий звон. И в тот же самый момент из моих лёгких куда-то делся воздух, я начал задыхаться. А потом случился характерный хлопок, какой бывает при прохождении лайнером звукового барьера, и голова затрещала так, будто в ней лопнули сразу все кровеносные сосуды. Вместе с болью, пришли тишина и острое, до тошноты острое, понимание, что дело не в алкоголе. Какой там к чёрту алкоголь, при чём тут алкоголь, если по какой-то непонятной причине Пределы схлопнулись в точку, тождественную точке с улицы Гарая, и я на всех парах понёсся в Запредельное. Как только я это понял, тут же похолодел от ужаса.
