Они обошли кругом пустую больничную койку; даже пощупали.
В углу стояла медсестра, в отчаянии заламывая руки. Ассистент бессвязно лепетал:
– Их было трое, трое мужчин.
– Замолчи. – От одного взгляда на белые простыни у режиссера наступила снежная слепота. Заставили силой или сам пошел?
– Не знаю, не могу сказать, да, он все время толкал речи, пока они уводили его с собой.
– Толкал речи? – вскричал продюсер, хлопнув себя по лысине. – Господи, мало того что в ресторане с нас взыщут за поломанные столы, да еще Гитлер, возможно, взыщет с нас за…
– Обожди, – режиссер подошел к ассистенту и пристально посмотрел на него. – Ты говоришь, их было трое?
– Трое, да, трое, трое, точно трое.
В голове режиссера вспыхнула маленькая сорокаваттная лампочка.
– У одного из них квадратное лицо, мощный подбородок, мохнатые брови?
– Откуда вы… да!
– Другой такой маленький, тощий, как обезьянка?
– Да!
– А третий такой большой, я имею в виду жирный, обрюзгший?
– Откуда вы знаете?
Продюсер удивленно моргал, глядя на них.
– Что тут происходит? Что за…
– Дурак дурака видит издалека. Хитрец хитреца – тоже. Пойдем, Арч.
– Куда?
Старик все глядел на пустую кровать, словно ждал, что Адольф вот-вот снова материализуется.
– В машину, быстро!
Выйдя на улицу, режиссер достал с заднего сиденья машины справочник актеров немецкого кино. Он пролистал имена характерных актеров.
– Вот.
Продюсер посмотрел. В его голове загорелась та же сорокаваттная лампочка.
Режиссер пролистнул еще несколько страниц.
– И вот. И наконец, вот.
Они стояли на холодном ветру возле больницы, и порывы ветра переворачивали страницы, пока они читали подписи к фотографиям.
– Геббельс, – прошептал старик.
– Актер по имени Руди Штайль.
– Геринг.
– Свиной окорок по имени Грофе.
– Гесс.
– Фриц Дингле.
Старик захлопнул книгу и закричал в пустоту:
– Сукин сын!
– Ори громче – будет смешнее, Арч. Смешнее и громче.
– Ты хочешь сказать, что прямо сейчас где-то в городе трое безработных тупиц актеров прячут Адольфа, держат его, может быть, ради выкупа? И что, мы будем платить?
– Мы хотим закончить фильм, Арч?
– Боже мой, я не знаю, столько денег уже потрачено, столько времени и… – Старик содрогнулся и закатил глаза. – А что, если… ну, в смысле… что, если им не выкуп нужен?
Режиссер кивнул и улыбнулся:
– Ты хочешь сказать, а что, если это начало Четвертого рейха?
– Вся немецкая шелуха сама упаковалась бы по кулькам и заявила о себе, если б они только знали, что…
– …что Штайль, Грофе и Дингле, они же Геббельс, Геринг и Гесс, снова на коне вместе со своим тупицей Адольфом?
– Безумие, кошмар, ужас! Такого не может быть!
– Никто никогда не думал, что можно перекрыть Суэцкий канал. Никто никогда не думал, что можно высадиться на Луну. Никто.
– Что же нам делать? Ждать невыносимо. Придумай же что-нибудь, Марк, придумай, придумай!
– Я думаю.
– Ну и…
На сей раз лицо режиссера озарилось светом стоваттной лампочки. Он втянул в себя побольше воздуха и разразился ослиным гоготом.
– Я помогу им все организовать и выступить, Арч! Я гений! Пожми мне руку!
Он схватил руку продюсера и начал ее трясти, плача от смеха так, что по щекам его бежали слезы.
– Ты что, Марк, на их стороне? Ты хочешь помочь им создать Четвертый рейх?
Старик недоверчиво отступил.
– Не бей меня, лучше помоги. Припомни, Арч, припомни. Что наш душка Адольф говорил за обедом, и забудь о расходах! Ну что, что?
Старик вдохнул, задержал воздух в легких, а затем с шумом выдохнул, и лицо его наконец озарилось мгновенной вспышкой.
– Нюрнберг? – спросил он.
– Нюрнберг! А какой сейчас месяц, Арч?
– Октябрь!
– Октябрь! Сорок лет назад в октябре состоялся тот большой нюрнбергский митинг. И в эту пятницу, Арч, будет как раз годовщина. Мы тиснем объявление в международное издание «Вэрайети»: МИТИНГ В НЮРНБЕРГЕ. ФАКЕЛЫ. ОРКЕСТРЫ. ФЛАГИ. Господи, да он не сможет устоять. Он перестреляет своих похитителей, лишь бы попасть туда и сыграть величайшую роль в своей жизни!
– Марк, но мы не можем позволить себе…
– Пятисот сорока восьми баксов? За объявление плюс факелы, плюс пластинка с записью полного военного оркестра? Черт побери, Арч, дай-ка мне телефон.
Старик вытащил телефон с переднего сиденья своего лимузина.
– Сукин сын, – прошептал он.
– Точно, – осклабился режиссер и завладел трубкой.
– Сукин сын.
Солнце опускалось за трибуны нюрнбергского стадиона. Небо вдоль западного горизонта окрасилось в кровавые тона. Через полчаса, когда совсем стемнеет, уже будет не разглядеть ни маленького помоста в центре арены, ни темных флагов со свастиками, водруженных на временные шесты, расставленные так, чтобы получилась дорожка через весь стадион. Слышался шум собирающейся толпы, но стадион был пуст. Где-то вдалеке били барабаны оркестра, но никакого оркестра не было.
Сидя в первом ряду на восточной стороне стадиона, режиссер ждал, держа руки на звукооператорском пульте. Он прождал два часа и уже начал ощущать усталость и глупость своего положения. Он слышал, как старик говорит ему:
– Поехали домой. Это же бред. Он не придет.
И собственный голос:
– Придет. Не может не прийти.
Хотя сам уже в это не верил.
У него на коленях лежали наготове пластинки. Время от времени он проверял то одну, то другую, спокойно ставя ее на проигрыватель, и тогда из рупоров громкоговорителей, установленных по обоим концам арены, доносился ропот толпы, звуки оркестра, но не в полную силу – нет, это будет позже, – а тихо-тихо. И опять он сидел в ожидании.
Солнце опустилось ниже. Кровавый закат обагрил облака. Режиссер старался этого не замечать. Ему не нравились эти грубые намеки природы.
Наконец старый продюсер слегка пошевелился и оглянулся по сторонам.
– Так вот, значит, это место. Такое, каким оно было в тридцать четвертом.
– Да. Точно таким.
– Я помню по фильмам. Да-да, Гитлер стоял… что? Вон там?
– Точно, там.
– А вон там – ребята и мужчины, а здесь – девушки и пятьдесят кинокамер.
– Пятьдесят, я считал – пятьдесят. Господи, как жаль, что меня не было среди всех этих факелов, флагов, людей, кинокамер.
– Марк, Марк, ты это что, серьезно?
– Да, Арч, я серьезно! Я бы подбежал к душке Адольфу и сделал бы с ним то же, что с этой свиньей, этим жалким актеришкой. Дал бы ему в нос, потом в зубы и еще по яйцам! Камеры готовы, Лени? Мотор! Трах! Камера! Бац! Это за Иззи. Это за Айка. Камеры работают, Лени? Отлично. Zot! В проявку!
Они стояли, глядя на пустой стадион, где, как призраки, метались по огромному бетонному полю обрывки газет, подгоняемые ветром.
